Петр Лебеденко - Красный ветер

Дубровин сидел чуть в стороне, обняв одной рукой за плечи мальчишку, а другую положив на голову девчушки. Вид у него скорее был подавленный, чём растерянный и испуганный, но своей подавленности он старался никому не показать.

— Как тебя зовут, малышка? — по-русски спрашивал он у девочки. — Ну, ну, ты не плачь, сейчас мы отведем тебя к твоей маме. Ты меня слышишь? Не надо плакать, все будет хорошо…

Они вернулись к станции. Рядом с разрушенным газетным киоском вниз лицом, подвернув под себя руку, лежал человек. А рядом — тот самый поррон, из которого всего несколько минут назад Андрей и Дубровин пили красное терпкое вино. Поррон чудом оказался целым, а на земле темнели не то лужицы красного вина, не то запекшейся крови.

Андрей опустился на колени, приподнял голову человека и невольно отшатнулся: фашистские летчики стреляли разрывными пулями, и одна из них попала прямо в лицо человека. Теперь это было даже не лицо, а окровавленная Маска, и лишь по длинным запорожским усам Андрей узнал того старика испанца, которому принадлежал поррон.

В двух-трех шагах лежали еще двое убитых, а дальше еще и еще — растерзанные тела, лужи крови. Крики и стоны раненых и изувеченных, и дым от пожаров по земле — удушливый, смрадный дым, затмивший небо и солнце…

По перрону бежала женщина в накинутой на плечи черной шали, бежала, странно раскинув руки, будто слепая, но глаза ее — страшные, безумные глаза — кого-то искали. Она спотыкалась о трупы убитых, переступала через раненых, бросалась в одну сторону, в другую, снова возвращалась на то же самое место, откуда только что ушла, и все время звала:

— Кончита!.. Кончита!.. Кончита!..

Девчушка, которая не уходила от Андрея ни на шаг, вдруг закричала:

— Мама!

Женщина остановилась, повернула голову и, еще не веря своему счастью, что-то зашептала побелевшими губами. Наверное, она подумала, что все это ей почудилось, или она действительно уже сошла с ума и теперь до конца дней будет слышать голос своего ребенка, которого давно нет.

— Мама! — снова закричала девчушка.

Андрей подтолкнул девочку навстречу матери, но она испуганно уцепилась за его руку, и казалось, никакая сила не оторвет ее от этого сильного, доброго «русио совьетико», с которым ей ничего не страшно. Или почти ничего. Вот так же ей почти ничего не было страшно со своим отцом, таким же сильным и добрым, как «русио совьетико». Они очень похожи друг на друга. Но у отца все лицо в черных точечках — мама говорила, что это от угольков, которыми отец разжигал огонь в своей кузне. А остальное все одинаково. Жаль только, что отца сейчас нет дома. Еще месяц назад он взял ружье-дробовик, короткий охотничий нож и ушел в Мадрид. Кончита тогда спросила у него: «Ты куда, папа?» И он ответил: «Воевать, дочка…»

Андрей думал, что женщина, увидев свою Кончиту, сейчас же бросится к ней, налетит, словно вихрь, но та подходила медленно, слегка пошатываясь, и глаза ее были широко раскрыты. Подойдя к Андрею, женщина вдруг опустилась на колени и щекой прижалась к его ногам.

— Святая мадонна Исабелла, — услышал он ее горячий шепот, — никогда не дай в обиду этого человека, лучше все беды, которые ты захочешь послать на него, оберни ко мне, Исабелле Пенэлье. Прошу тебя, очень прошу, святая мадонна!

Потом она поднялась, обняла Андрея и трижды поцеловала его в лоб точно так же, как целуют русские матери своих сыновей, провожая их на войну.

Вряд ли когда-нибудь раньше Андрей испытывал такое душевное беспокойство, как в эти первые дни на испанской земле…

Странной, какой-то нереальной жизнью жила в эти дни Барселона. Несмотря на появившиеся развалины, на обугленные скелеты там и сям сгоревших домов, на покрытые слоем пепла крыши дворцов, Барселона оставалась одним из красивейших городов мира, хотя ее красота сейчас была если не мрачной, то жестокой: даже в грации мраморных статуй чувствовалась затаившаяся настороженность. Казалось, будто они предчувствовали ту человеческую трагедию, которая разыгралась здесь, в жаркий июльский день тысяча девятьсот тридцать шестого года.

Вон там, где темнеют развалины казарм, засели восставшие мятежники. У них — пушки и пулеметы, винтовки и гранаты, они обучены в военных школах и академиях, в каждом из них живет лютая ненависть ко всем этим каменотесам, кузнецам, докерам, бездомным батракам, прачкам — ко всем, кто с благоговением, как слова молитвы, произносил: «Наша Республика». Они решили уничтожить, смести с лица земли, вытравить из человеческой памяти все, что было связано с символами Свободы и социальной Справедливости.

С дробовиками, со старинными саблями и кухонными ножами, с палками и булыжниками в руках пошли, поползли, побежали на штурм казарм люди, не захотевшие снова стать рабами. Их косили пулеметными очередями, в груде человеческих тел взрывались гранаты, разрывные пули уродовали и калечили их лица, руки, ноги, но они бежали, бежали, и казалось, не только над Барселоной, но и над всей землей раздается их боевой клич: «А пор эльос!» [8] «На них!» — боевой клич народа, выступившего против фашистов в первые дни мятежа (исп.). Упал, сраженный пулей в грудь, известный всей Барселоне чеканщик, но, падая, прохрипел последние слова: «А пор эльос!» Тореадор, с мулетой в руке, стройный, красивый, даже в этот страшный час улыбающийся белозубой улыбкой, словно на него смотрят тысячи зрителей корриды, рванулся навстречу смерти с возгласом: «А пор эльос!». «А пор эльос!» — закричал похожий на парижского гамена мальчишка, подхватил с земли выпавшую из рук тореадора мулету и помчался вперед…

Из окна казармы, где засели фалангисты, выбросили белый флаг: сдаемся! Ликующая, чувствующая сладкий запах победы толпа — сотни, тысячи людей рука к руке, плечо к плечу — двинулась по широкой площади: теперь уже не стремительной лавиной, не с решимостью отчаяния, а со светлой верой в торжество, с готовностью не только казнить, но и миловать сдавшихся врагов. Там ведь не только кровные враги, но и заблудшие души, обманутые солдаты, раскаявшиеся в своих преступлениях перед народом испанские офицеры…

Кто-то из первых рядов кричит:

— Анимо, компаньерос! Бодрее, товарищи!. — Мы пойдем первыми! — Это говорят андалузские токадорес — музыканты, под гитары исполняющие народные песни.

У многих из них и сейчас за спинами висят гитары, они снимают их, перед токадорес расступается толпа, и они, выйдя вперед, начинают перебирать струны и дружно, как на празднике, петь старинную андалузскую песню о вечной борьбе испанцев за свою свободу и независимость. Песню подхватывают, потом она неожиданно обрывается, и так же неожиданно толпа останавливается. «Что там?» — спрашивают со всех сторон. «Роке! — кричат в ответ. — Это Роке!»