Петр Лебеденко - Красный ветер

Еще в Москве Андрея предупредили: «На территории Германии будьте особенно осторожны. Не исключены разного рода провокации — постоянно об этом помните. Держитесь с достоинством, но на рожон не лезьте…»

Андрей протянул руку, чтобы взять свой паспорт, но немец сказал:

— Пойдешь с нами.

Андрей твердо ответил:

— Нет. Вы не имеете права. У меня есть французская виза….

— У нас свои права! — отрезал немец.

Коммерсант, угрюмо глядя на эсэсовца, молчал. Но было в его угрюмом молчании что-то такое, от чего Андрею становилось легче, будто этот мало знакомый ему человек по-дружески поддерживал его и подбадривал. Потом он встал между Андреем и немцами — этакий упрямый, крепкий бычок с хмурыми глазами. Он смотрел на эсэсовцев исподлобья, слегка нагнув голову вниз, и было видно, как от внутреннего напряжения на его шее вздулись жилы. Казалось, немцам скорее удалось бы сдвинуть с места чугунную тумбу, чем этого человека.

— Вы никуда не пойдете, — сказал он Андрею по-французски. — Эти сволочи замордуют вас, легко от них вы не отделаетесь. — И — к немцу, державшему в руке Андреев паспорт: — Немедленно верните документ. Я к вам обращаюсь, слышите?

Он продолжал говорить по-французски, по эсэсовец его понял. И странно: не стал даже спорить. Может быть, тон, каким произнес свои слова коммерсант, весь его вид — угрожающий, требовательный — заставили немца повиноваться.

Небрежно протянув Андрею паспорт, он сказал своему приятелю:

— Ну их к черту, Франц. Рано или поздно мы с ними встретимся. И тогда поговорим по-другому… Идем…

В Париже, на вокзале, тепло распрощавшись со своими попутчиками и еще раз поблагодарив их, Андрей подошел к газетному киоску, поставил между ног свой саквояж и стал ждать: именно у этого киоска его должен был встретить представитель советского посольства. И действительно, не прошло и двух-трех минут, как возле того киоска остановился пожилой человек и, став рядом с Андреем, тихо спросил:

— Вы — Константин Федоров?

— Да, — обрадованно ответил Андрей.

Представитель посольства протянул руку:

— Василии Петрович Игорев. Хорошо доехали?

— В основном, — Андрей улыбнулся. — Хотя с приключениями… Но это уже позади.

Он думал, что Игорев сейчас же его куда-то поведет, но тот, задавая Андрею вопросы («Приключение, наверное, было в Германии? Все обошлось благополучно? Как себя чувствуете?»), оглядывался по сторонам. Потом сказал, извиняясь:

— С этим поездом должен приехать еще один товарищ, ваш коллега… Кажется, это идет он.

И показал на подходившего с небольшим чемоданчиком коммерсанта Жерома Бернардена. А когда тот приблизился, Василий Петрович спросил по-французски:

— Мсье Бернарден?

Коммерсант взглянул на Андрея, улыбнулся:

— Да. Жером Бернарден. — И, оглянувшись по сторонам, вполголоса по-русски добавил: — Летчик лейтенант Дубровин Павел Петрович.

…В машине, рассказывая Игореву об эпизоде в Германии, они дали волю долго сдерживаемым чувствам.

— Я думал, — от души смеялся Андрей, — что наш «коммерсант» кого-нибудь из этих коричневых, со свастиками, придушит. Кажется, фашисты это тоже почувствовали…

— Уважающему себя коммерсанту негоже быть таким невыдержанным человеком. — Игорев, глядя на летчиков, тоже весело смеялся. — Ну а почему же мсье Жером Бернарден не шепнул Константину Федорову, кто он есть на самом деле?

— Приказ! — вздохнул Дубровин. — Да и откуда мне было знать, что этот Константин Федоров — Константин Федоров, а не какой-нибудь шпик или кто-то в этом роде? Все сейчас перепуталось, я даже матери не мог сказать, куда отбываю. Говорю ей: «Длительная командировка на Дальний Восток». Вижу — не верит. Но держится. Села рядом со мной, спрашивает: «Скажи, сынок, там, на этом самом Дальнем Востоке, все сейчас спокойно?» — «Все спокойно; мама», — отвечаю. А она — старушка моя — преподает в школе географию, положила на стол карту и показывает на Пиренеи: «Это где-то вот здесь твой Дальний Восток?»

— Да, — сказал Игорев, — нелегкое сейчас время… И все же я вам завидую. Да и как не завидовать! Вот налетел на человечество страшный ураган, кто-то уползает в щели, кто-то прячется за чужие спины, кто-то дрожит от страха за свою шкуру, а вы… Сбросить бы сейчас со своих плеч десятка два лет и — вместе с вами в этот ураган…

Уже в отеле, сидя с ними в небольшом, но уютном номере, окна которого выходили на Сену, он подробнее рассказал о положении за Пиренеями. Фашисты рвутся к Мадриду, их авиация ежедневно и еженощно налетает на город, квартал за кварталом превращая в руины. И гибнут, гибнут люди в огне этого чудовищного варварства, но защитить их пока некому: нет самолетов, нет летчиков, нет зенитной артиллерии. А у фашистов — кровавый праздник: их пилоты на бреющем летают над улицами Мадрида и, будто играючись, расстреливают из пулеметов женщин, стариков, детей, сбрасывают фугаски на переполненные госпитали. В самом Мадриде — тысячи шпионов, предателей, «пистольеро» — наемных фашистских убийц, стреляющих в патриотов из-за угла и из подворотен…

— Когда вы нас туда отправите? — спросил Дубровин.

— Задерживать не станем, — ответил Игорев. — Вы поедете в Сербер — это на юге Франции. Потом через Порт-Боу в Барселону. В Порт-Боу вас встретят испанские товарищи.

Трехкилометровый туннель, казалось, тянулся бесконечно, и когда он кончился, в окна маленьких вагончиков сразу брызнуло столько слепящего света, будто поезд ворвался в совсем другой мир, где никогда не бывает ни мрака, ни ночи.

А рядом синяя даль моря сливалась с такой же синей далью неба, и не было этой синеве ни начала ни конца: уходила она к расплывающимся в легком тумане вершинам гор, растворяясь в дымке, окутывающей отроги Пиренеев.

— Порт-Боу, — прочитал название станции Андрей. — Вы понимаете, мсье Бернарден, что мы находимся не где-нибудь, а в Испании? Глядя на вас, я думаю, что вы не испытываете никакого волнения. Или я ошибаюсь?

— Мсье Жером Бернарден остался за Пиренеями, — ответил Дубровин. — Так же, как Константин Федоров, если он действительно Константин Федоров, а не Иван Сидоров или Сидор Иванов. А насчет волнения… Скажи, Константин Федоров…

— Андрей Денисов, мсье. Надолго или нет — не знаю.

— Гм… Ты спрашиваешь, испытываю ли я волнение? По правде сказать, не пойму. Что-то там внутри меня происходит, а волнение это или нет — не знаю. Будто во мне — пружина, закрученная до отказа, и стоит ее даже случайно задеть, как произойдет взрыв. Вот смотрю на всю эту красоту, а сам думаю о том, что в любую минуту фашисты могут ее уничтожить, уничтожить все, понимаешь, и от ненависти к ним у меня темнеет в глазах. Ты правду сказал Игореву: тогда, в вагоне, когда те двое хотели тебя увести, я действительно готов был придушить их обоих. Как сдержался — и сам не могу объяснить. А сейчас мечтаю только об одном: скорее бы в машину — и драться!