Петр Лебеденко - Красный ветер

Танк Матеотти продолжал двигаться вперед, но теперь и он сам, как недавно Порренцо, посылал снаряд за снарядом в любую цель — будь то балкон какого-нибудь дома, где Матеотти заметил живое существо, или застрявшая на улице крестьянская повозка, или одинокая фигура женщины, перебегающей из одного дома в другой, — все сейчас казалось Матеотти ненавистным и все должно быть уничтожено, — так он считал.

Улочка заканчивалась тупиком — дальше двигаться было некуда. Развернуться и следовать в обратном направлении тоже, на первый взгляд, не представлялось возможным: слишком узкой была эта улочка, слишком непригодной для какого-нибудь маневра. Матеотти открыл люк, высунулся, чтобы оглядеться, но в ту же секунду о башню танка зацокали пули — его, оказывается, караулили, ему давали знать, что с ним идет борьба не на жизнь, а на смерть.

И опять он удивился: линия так называемого фронта осталась позади, здесь, на этой безжизненной, казалось бы, улочке, ни одного солдата быть не должно! С кем же ему приходится иметь дело?

И он вдруг вспомнил слова лейтенанта Урелли, тоже танкиста, в отличие от Матеотти прибывшего в Испанию не добровольно, а по приказу командования. Урелли как-то неосторожно сказал: «Мы все скоро поймем, что здесь стреляют и камни. Мы скоро убедимся, что любая прачка, любой башмачник, ассенизатор, профессор и студент — это солдаты. Солдаты, защищающие свою свободу. Защищающие право на жизнь такую, какая им по душе. Черт подери, боюсь, что мы поймем это слишком поздно…»

На Урелли, конечно, донесли. И его, конечно, отозвали из Испании. Вместе с такими же нытиками погрузили в транспортный самолет и повезли в Италию. Но в пути случилось несчастье: самолет по неизвестной причине загорелся, спастись удалось лишь членам экипажа — у остальных парашютов не оказалось.

Сейчас, вспомнив слова Урелли, Матеотти подумал: «А ведь он, черт возьми, был прав. Здесь действительно стреляют и камни, а любая прачка, башмачник, студент или профессор — это солдат…»

Заметив у самого тупика неказистый приземистый домишко, Матеотти решил протаранить его для того, чтобы затем развернуться. Он даже не подумал о том, что в этом домишке могли ютиться женщины, дети и старики. А если бы такая мысль и пришла в голову, вряд ли он стал бы менять свое решение: в конце концов, у него нет другого выхода. Ему надо спешить. Ему надо немедленно отсюда убраться — он уже начал испытывать гнетущее чувство страха, чего с ним до сих пор не бывало…

Матеотти направил было машину к приземистому домишку, когда в поле его зрения мелькнула фигура человека, позой своей чем-то напоминающая того безумца, который бросился под гусеницы танка Порренцо. Неужели еще один? Матеотти направил танк на этого человека, ему хотелось открыть люк и стрелять в него из пистолета, но он знал, что кто-то из тех, кто ни на секунду не выпускает из виду его самого, начеку и, конечно, воспользуется возможностью выпустить по нему очередь. А человек — Матеотти в прорезь видел каждое его движешь — вдруг сжался, на миг приник к земле, чтобы быть вне сферы обстрела танка, а потом, когда Матеотти казалось, что он ошибся, что этот человек появился на его пути совершенно случайно, смельчак рванулся вперед и бросился под машину.

Матеотти точно провалился в бездну — черную, страшную своей бездонностью и бесконечностью. Но тишины, которая должна была бы окутать его сознание, он не слышал: все вокруг него грохотало, визжало, гремело, скрежетало — преисподняя показалась бы раем в сравнении с тем, что здесь происходило. Потом мало-помалу Матеотти пришел в себя и сразу все понял: мощным взрывом танк опрокинуло на спину, а гусеницы продолжали работать — машина билась в предсмертных судорогах так же, как бился в предсмертных судорогах сам Матеотти.

Он снова потерял сознание и очнулся только в госпитале — в госпитале Мадрида. Вначале он решил, что Франко уже вошел в столицу и с войной кончено: он чуть не прослезился от счастья и, поймав руку сидевшей около него медицинской сестры, с чувством ее поцеловал. И сказал по-итальянски:

— Вот и сбылась наша мечта: мы — в Мадриде.

К его неописуемой радости, она ответила на родном его языке:

— Да, вы — в Мадриде…

Однако тон, каким сестра произнесла эти слова, насторожил Матеотти. И то, как она в это время на него посмотрела, тоже его встревожило. Он обвел взглядом палату, внимательно всмотрелся в лица раненых, молча прислушивающихся к их разговору, и теперь уже не тревога, а страх охватил его.

В это время кто-то тихо сказал на ломаном итальянском:

— Сестра, попросите врача, чтобы этого негодяя убрали из нашей палаты. Его место — на виселице, а не среди честных людей…

И Матеотти все понял: он в плену. И люди, которые находятся в одной с ним палате, — республиканцы. Его враги. Он сказал:

— Я такой же солдат, как и вы. Я выполнял приказ. Я не фашист.

— Приказ? — Это проговорил все тот же, на ломаном итальянском. — Приказ? Тебе приказывали стрелять по окнам мирных домов? Приказывали давить своим танком мирных людей?.. Ты — бандит, а не солдат. Вон, смотри, смотри на того человека! — Ему указали на сплошь забинтованного, с опаленным лицом — кажутся живыми одни глаза! — парня, с трудом приподнявшегося на локте и не спускающего с Матеотти глаз. — Это твой соотечественник. Тоже солдат. Из батальона Гарибальди… Скажи, Морони, что ты думаешь обо всем этом?

— Сволочь! — не сказал, а выдохнул итальянец. — Сволочь! Позор.

И больше — ни слова. Отвернулся к стене и замер. Было только слышно, как он тяжело, сдерживаясь, постанывал от боли.

Матеотти самому сейчас бы кричать от физических страданий — тело ломило так, будто оно прошло через дробилку, — но, странно, в эту минуту он меньше всего думал о боли. Нестерпимо были то презрение, которое он видел и испытывал, та ненависть к нему, которую никто не хотел скрывать. Этот солдат, итальянец Морони, точно плюнул ему, лейтенанту Матеотти, в лицо: «Сволочь! Позор!». Что он, Матеотти, сделал бы с ним, если бы вдруг остался один на один, да не здесь, а в расположении своих частей? Пристрелил бы? Изувечил бы? Отдал бы его в руки заплечных дел мастеров из контрразведки, которые умеют превратить человека в студень?

И вдруг мысль, что он не испытывает к солдату Морони никакого зла, настолько поразила Матеотти, что он долго, очень долго лежал и прислушивался к самому себе, копаясь в своих чувствах и не находя ответа на неожиданно вставший перед ним вопрос: «Что же случилось? Что со мной происходит? Почему не только к итальянцу Морони, так грубо меня оскорбившему, но и ко всем здесь присутствующим моим врагам я не питаю ни ненависти, ни такого же ответного презрения?»