Алексей Котенев - Последний перевал

Епифан Парамонович поднялся с пола, поглядел невидящими глазами на Ермакова.

— А про детей что-нибудь слыхали?

— И дети благополучно выросли без вас, не пропали.

— Ванюшка, видно, на войне. Ничего не слыхали про него? Убили небось? Аль живой?

— Живой ваш сын, живой. Миновала его злая пуля, не тронул снаряд…

— Живой! — обрадовался Епифан Парамонович. — Слава тебе господи! — дважды повторил он и, вытерев рукавом катившиеся из глаз слезы, часто закрестился.

Отцовские слезы не тронули душу Ивана. Глянув на отца в упор, он бросил ему со злостью:

— Что вам молиться за сына? Вы же бросили его, как щенка! И что вам теперь спрашивать про него, если рос он сиротой, с позорной кличкой бегляка?

— Сына не трогайте. Товарищ командир, не бейте в самую душу, — встрепенулся Епифан Парамонович. — Эх, да где вам понять! Для меня мой сын — это вся моя жисть, все мои помыслы. Для него жил, про него думал и старался.

— Какой ему прок от ваших дум? — покачал головой Иван. — Ходил ваш Ванька по Ольховке как самый последний босяк: рубашонка рваная, штанишки в дырах, а на душе полынь горькая. Всю жизнь краснел за своего отца. Куда ни сунется — ему щелчок по носу: сын презренного бегляка. А ведь ему хотелось быть человеком, как все. И нарядиться хотелось — надеть дорогой темно-синий костюм вместо рваной тужурки. А отец по белому свету за длинными рублями гоняется…

— Горько мне слухать такие слова, — прохрипел Епифан Парамонович. — Но такая, значит, моя судьба… Только я и здеся помнил про него. По крошке собирал. И теперича не будет мой сын нищим ходить. Не будет гнуть спину на чужих людей. Уж я про это позаботился. Будет доволен вот так. — Он провел ладонью выше всклокоченных бровей. — Про это я письмо написал своей супруге Евдокии Григорьевне.

— А как же вы письмо послали отсюда? — поинтересовался Иван.

— Передал с одним знакомым купцом, что в Россию ездил по торговым делам.

— Письмами отца не заменишь.

— Ваша правда. Но только не письмами я его собираюсь сделать счастливым, а своим капиталом. Я так думаю — после войны откроется маньчжурская граница, как до перевороту. Ведь раньше мы за дровами ездили в Маньчжурию. Каждый день китайцы огурцами торговали у нас под окнами. Так должно быть и теперя. Вот и получит мой Иван мои капиталы. Пущай пользуется.

— Значит, капиталами хотите откупиться? — зло прищурился Иван. — Червонцами хотите купить отцовское звание? Да разве это надо вашему сыну? Отец ему нужен. Отец! Понимаете? Ведь отец для сына — это первый человек на земле. От него сын мужиком становится. А вы? Какой вы отец, если не знаете собственных детей? Какой же вы к черту отец, если не узнаете собственного сына, который стоит перед вами? Глаза вам заслепило!

Епифан Парамонович изумленно раскрыл рот и не мог выдавить ни единого слова.

— А-а-а, — невнятно протянул он.

— Вот вам и «а»! — с горечью сказал Иван и, вскочив со стула, возбужденно заходил по комнате. — Родной сын в доме, а он рассусоливает о каком-то другом! Клянется ему в любви и верности. Да как же ты смеешь называть себя отцом?

— Иван? Ваня! — прохрипел Епифан Парамонович. Он хотел, встать, но не смог, очумело покрутил головой. — Не может того быть! Какое-то наваждение. Воды мне! — заорал он и рванул рукой воротник рубахи. Черная кожаная пуговица упала на пол и покатилась под ноги.

Вбежала перепуганная Евлалия с графином воды. Не зная, в чем дело, подумала: «Видно, полный отказ». И, болезненно поглядев на возбужденного Ивана, протянула отцу стакан с водой. Епифан Парамонович не взял стакана, оттолкнул дочь локтем и полез с распростертыми объятиями на сына.

— Ванюшка! Сын мой! Да как же я тебя не узнал? Ты же мама родимая — как две капли воды!

Он обхватил Ивана за широкие плечи, судорожно прижался к груди и своими причитаниями вконец растрогал сына.

— Ну ладно… что там, — невнятно пробормотал Иван. — Все прошло, о чем говорить?

— Как с неба свалился, — дивился Епифан Парамонович. — Думал ли я когда? И вот довелось! Гляди, какой орел вырос! Небось в больших чинах ходишь?

Глазастая Евлалия с восторженным недоумением глядела на них и никак не могла понять, что же тут происходит. Она знала, что отцы иногда называют сыновьями своих зятьев, но почему же так бурно происходит это объяснение? Почему рыдает отец? Почему так заблестели глаза у русского командира?

Опомнившись, отец потянул Ивана к столу, торопливо налил в бокалы водку. Но Иван отставил бокал.

— Пить нам с тобой не за что, Епифан Парамонович. На душе и без того горько. Не укладывается у меня в голове: как ты мог решиться на такой шаг? Как мог?

Епифан Парамонович схватил свой бокал, выпил его до дна и, кисло морщась, начал рассказывать, как все случилось. Винил во всем Жигурова. В село возвращаться ему было нельзя, а без паспорта скитаться опасно. Оставался один выход: махнуть за Аргунь, благо места у границы знакомые с партизанских времен.

Иван терпеливо выслушал путаный рассказ отца, шумно вздохнул и сказал с болью в душе:

— Что же ты натворил! До чего додумался! Ведь ты преступник, и нет тебе никакого прощения!

Евлалия испуганными глазами смотрела то на отца, то на брата, хотела что-то сказать, как-то примирить их, но Иван решительно встал из-за стола и направился к дверям.

— Куда же ты? — встрепенулся Епифан Парамонович. — В кои-то веки пришел под отцовскую крышу — и покидаешь? Не за тем мы с тобой встретились, чтобы расходиться!

— Мне пора: служба. Да и о чем нам говорить? — сухо и отчужденно проронил Иван.

— Обойдется без тебя служба. Евлалия, стели своему брату самую мягкую постелю! — распорядился отец, заслонив собою двери.

— Ну что? Бодаться будем, как в Ольховке? — спросил Иван, оттеснил отца от порога и шагнул в сени.

— Никуда ты не пойдешь! Не пущу! — вскрикнул отец и, уцепившись за маскхалат, втащил сына обратно в комнату.

— Да ты что? — рассердился Иван.

— Садись за стол, дело есть. Очень сурьезное дело.

— Что за дело? — недоверчиво насторожился Иван, косо посмотрев на отца.

Епифан Парамонович прогнал Евлалию на кухню, подвел сына к дивану. Руки у него дрожали, борода тряслась.

— А такое дело, что выходить тебе из мово дома нельзя.

— Почему? — строго спросил Иван.

— Там твоя смерть.

— Какая смерть? Что ты несешь?

— Не горячись, — остепенил его отец. И снова, перешел на шепот: — В город вот-вот нагрянут японцы и порежут вас всех самурайскими мечами. Смерть тебя ждет — вот те крест!

Тихий шепот отца оглушил Ермакова, как пушечный выстрел. Он тут же вскочил с дивана и бросился в дверь.

— Куда же ты? — Епифан Парамонович кинулся за сыном, ухватился за полу маскхалата. Иван рванул полу, и отец упал на крыльцо, больно ударившись лбом о дощатые перила.