Алексей Котенев - Последний перевал

— Отцу грозить?! — затопал ногами старик.

На шум вбежала Евлалия, кинулась к брату:

— Ну зачем ты так? Тебе же нельзя волноваться.

Епифан Парамонович выскочил из комнаты, закрыл на ключ двери, и, нещадно чертыхаясь, выбежал из дома.

— Отца родного не щадит, безбожник! Душно ему в родительском доме! На волю потянуло! Захотела слободы нога — затопала без сапога!

Исторгая страшные проклятия, старик под проливным дождем проковылял к амбарам, от них повернул к керосиновой лавке и с лютой ненавистью поглядел на торчавшую в сумерках церквушку, где прятались разведчики. Теперь он твердо уверовал: это они разлучают его с сыном, рушат все его планы, губят взлелеянную мечту. Они его лютые враги, — значит, их надо искоренить. В одиночестве Иван не будет задирать нос. И не будет выжидать свой полк: поймет — путь к своим отрезан. Кому нужен командир, потерявший войско?

С этими мыслями Епифан Парамонович выскочил за калитку и, не замечая ни грязи, ни пузырившихся в полутьме луж, пустился в комендатуру к японскому майору.

Майора Мамуру он в комендатуре не застал. Перепуганный японский солдат бросился на него со штыком и двойным ударом — пинком и прикладом — столкнул его с крыльца.

Поднимаясь из лужи, Епифан Парамонович ни капли не обиделся на японского солдата. Он даже благодарил судьбу за то, что она отвела его от глупого и опасного поступка. Ведь дело могло обернуться, как и вчера, против него самого. Он вызвал японцев покарать своих разорителей и накликал беду на собственного сына. Так может случиться и сегодня. Начнут японцы пытать разведчиков, а те вдруг не выдержат и выдадут командира. Тогда все пропало, конец отцу и сыну. Нет, драться за сына ему надобно без японцев. Он сам должен выиграть его в хитрой карточной игре. Только ходить он будет теперь не с шестерок, как прежде. Ермаковскую породу шестеркой не возьмешь: не тот размах. Надо бросить козырного туза. «Против главного козыря Иван не устоит», — подумал старик и порывисто зашагал к своему дому.

После разговора с отцом у Ивана Ермакова стало так гадко на душе, как, пожалуй, не было никогда. За свою жизнь он испытал немало неприятностей. Но эта, кажется, самая тяжелая, потому что нагрянула от собственной глупости и непростительной слепоты. Все окружавшие люди твердили, что отец его подлец, а он один упрямо доказывал обратное. Даже вчера, уже после того как он воочию убедился, что отец у него презренный отступник, ему подумалось: а не помочь ли ему встать на правильный путь? Выручил разведчиков, спас командира. А ведь спасал-то он не красного командира, а своего сына, как спасает зверь своего детеныша.

Превозмогая головную боль, Иван ходил на нетвердых ногах по комнате — от запертых дверей к окну, от окна к дивану — и все думал, думал о случившемся, старался докопаться, отчего все так нелепо произошло. Почему он боготворил отца, несмотря на людскую молву? Очевидно, от слепой любви к отцу, от сильной веры в его непогрешимость. А больше всего оттого, что ему просто хотелось иметь хорошего отца, чтобы по его образу делать собственную жизнь. Вот он и придумал его в своем воображении таким, каким хотел, чтобы иметь достойный образец для подражания:.

Ивану вспомнился один фронтовой случай. Как-то во время затишья между боями к ним в траншею пришел замполит и сказал, что сражаться они должны так, как сражались их отцы. Завязался разговор об отцах, и Ермаков с гордостью сказал: «У меня отец забайкальский красный партизан!» С каким уважением и даже завистью поглядели на него тогда товарищи! И с какой лихостью Иван дрался в ту ночь с гитлеровцами, чтобы не уронить отцовскую честь. А после боя краснел от стыда: мучился оттого, что не все сказал замполиту.

А теперь вот приходится осознавать, что его любезный родитель не просто подлец, но даже изменник Родины, преступник. Как пережить такой позор? Иногда Ивану казалось, что ему снится кошмарный сон. Но, к сожалению, все происходит наяву. Вот и торшер с рыбками, и заплаканное окно, и названная сестренка у окна — выглядывает, куда ушел отец.

— Да, разыскал я родителя! — крякнул Иван, расстегивая воротник гимнастерки. — Долго искал, провалиться ему сквозь землю, — и вот нашел! Как прав был Степан Жигуров!

— Зачем ты себя расстраиваешь? — спросила Ляля, часто моргая круглыми глазами. — Тебе нельзя волноваться.

— Как же тут не волноваться? Его душить надо, окаянного!.. И зачем подлецам позволяют плодить детей? Чтобы казнились они, глядя на родителей?

— Выдержки у тебя нет. А еще военный.

— Тут камень не выдержит, когда он городит такую чепуху!

— А ты слушай да помалкивай, соглашайся. А придут ваши, повернешь как знаешь.

— По морде ему надо было съездить…

— А японцы? — сверкнула глазищами Ляля. — Ты же погубишь не только себя, но и своих товарищей.

Иван прошелся по комнате, подошел морщась к заплаканному окну и тихо, в раздумье проговорил:

— Товарищей губить нельзя.

— Вот то-то и оно. А ты, может, уже загубил их. Неизвестно, куда пошел твой разлюбезный батя. Может, за японцами.

Едва успела она это сказать, как в сенках скрипнула дверь, послышались шаги. Иван поспешил к дивану, вынул из-поц подушки трофейный маузер. Шаги приближались. В дверях щелкнул ключ, вошел отец — один, без японцев.

— На дворе ночь наступает, а тут не до сна, — сказал он со вздохом. — Прямо хоть глаза выколи.

— Доругаться пришел? — спросила Евлалия.

— Нет, дочь, не угадала, — крутнул головой отец. — Я пришел докончить разговор, выложить все, что имею за душой. Хотел до утра подождать, но до утра ишо дожить надобно, а снасти у меня ужо подтерлись, скрипят на поворотах…

— Ну, договаривай, — согласился Иван.

— Давай, сынок, мы с тобой потолкуем, как мужик с мужиком. А ты марш отседова! — зыркнул он на дочь. — Знай, сверчок, свой шесток!

Когда Евлалия вышла, Епифан Парамонович сел в кресло на ее место, потер синим платком покрасневшие глаза и начал издалека:

— Вспомнилось мне сёдни, как я до революции, когда тебя ишо на свете не было, чертомелил в работниках у Митрофана Кобыченка. Послал меня Митрофан как-то по весне на остров за сеном. Снега подтаяли, вся Шилка водой взялась. И вот лед не выдержал, и я утопил лошадь. Смертным боем бил! Отдохнет, подлец, да ишо, да ишо! Сыновей на помощь призвал. Все ребра они мне переломали, все зубы выбили. Уполз я, помню, на сеновал весь в крови, стал на колени лицом к восходу и дал перед богом страшную клятву. Побираться пойду, в три узла завяжусь, но не отдам в работники свово сына, ежели он у меня когда-нибудь будет. Вором стану, разбойником пойду с кистенем на большую дорогу, но сделаю его хозяином. Эта клятва стала планидой на всю мою жисть. И не было часа, чтобы я не помнил про нее. По крупинке, по зернышку собирал. Грех на душу брал, кары господней не страшился. И все-таки добился своего!