Алексей Котенев - Последний перевал

— Д-да подавись ты своим золотом! — сплюнул он.

Епифан Парамонович в изнеможении упал на брошенные шубы, потом приподнялся на колени и, потрясая дрожащими кулаками, прохрипел, задыхаясь:

— За каким же чертом я тебя спасал? Ну не дурак ли я после этого? Бегал к японцам, молил на вас небесную кару и сам же взялся спасать этих анчихристов!

— Так это ты накликал на нас беду? — насупился Иван и кинулся под подушку за маузером.

— Ваня, не надо! — взвизгнула вбежавшая Евлалия.

Воспользовавшись короткой заминкой, Епифан Парамонович выскочил через парадное крыльцо на улицу и заорал благим матом:

— Эй вы, суда-а-а! Красный тут сидит! Берите его, окаянного выродка!

Иван оттолкнул Евлалию в сторону, бросился к дверям:

— Ах ты, змея подколодная! Смерть на меня накликаешь?

— Караул! Да где же вы есть, аспиды заморские? — хрипел Епифан Парамонович, выбежав на середину улицы.

От контузии у Ермакова шумело в ушах, кружилась голова и подкашивались ноги. Его бросало из стороны в сторону, как во время морской качки. Зацепившись за порог, он упал, ударившись о дощатое крыльцо. При падении разбередил ушибленный локоть. Сморщившись от сильной боли, подполз к перилам, глянул на улицу. На ней клубилась гонимая ветром сизая гарь. В клочьях дыма метался отец — размахивал руками, орал во все горло:

— Суда! Суда! В доме он!

Иван сжал зубы, просунул маузер сквозь загородку крыльца. Ослабевшие руки дрожали от нервного потрясения.

— Смерти моей захотел, гад ползучий, — негодующе прошипел он. — Но ты получишь ее, получишь…

Он сжал рукоятку маузера, стал наводить мушку. Едкий дым застилал улицу, слепил ему глаза. Различив прыгающую фигурку, нажал на спуск. Хлопнул выстрел, второй, Епифан Парамонович еще громче заорал:

— Караул! Отца убивает!

Из-за густого сада донеслась ружейная стрельба. «Бегут по мою душу, — подумал Иван. — Но я вам живым не дамся. Вы у меня получите…»

На улицу, тяжело и часто топая ботинками, высыпало с десяток японских солдат. Епифан Парамонович бросился навстречу, хотел остановить их:

— Куда же вы? Тут он, окаянный! Берите его! — исступленно кричал он, подняв вверх руки.

Но японцы пробежали мимо, едва не сбив его с ног. Ермаков прижал качающийся ствол маузера к основанию перил и сделал еще три выстрела — все мимо.

— Да что же это со мной? — с досадой прошептал он. — Совсем ослаб. — И, упершись головой в перила, подумал: «Может, это потому, что там отец? Ведь он все-таки отец, пропади он пропадом!»

А отец все носился по противоположной стороне улицы, размахивал, как шаман, руками, топал ногами и, изрыгая проклятия, накликал погибель на голову сына. Ивану захотелось вскочить на ноги, броситься на дорогу и заткнуть горло этому озверевшему человеку. Но в это время на средину улицы высыпал новый поток беспорядочно отступающих японцев. Епифан Парамонович снова замахал руками, пытаясь остановить бегущих, направить их к своему дому. Но, поняв, видно, что это невозможно, сам побежал вместе с ними, стараясь повернуть их в левую сторону — к церкви.

— Красные в храме! Там они сидят! Казните их, окаянных! — надрывно орал он, показывая рукой в сторону городской площади.

Этот предательский крик поднял в душе Ермакова бурю гнева. Как будто его хлестнули бичом по лицу. «Продал, проклятый! Пропали ребята!» Он кинулся в дом и тут же выбежал на крыльцо с автоматом. Руки у него дрожали, слезились глаза, но он все-таки навел ствол на бежавшую толпу японцев и резанул по ней длинной раскатистой очередью. Несколько японцев попадали на мостовую. Епифан Парамонович угрожающе вскинул над головой кулаки и тяжело рухнул на землю, как падают только убитые.

— Ваня! Что ты наделал? — пронзительно вскрикнула выбежавшая из дома Евлалия и кинулась туда, где упал отец.

Иван понимал, что ему теперь надо спасаться: японцы могут броситься на выстрел к дому и растерзать его на месте. Но сильное нервное потрясение как будто отшибло у него чувство страха. Он болезненно сморщился, рванул прожженный воротник гимнастерки и беспомощно ткнулся забинтованной головой в черные от дождя перила крыльца. Что же он, действительно, наделал? Мыслимо ли это — убить своего отца! Пусть он был плохой, никудышный, но он все-таки отец, родной отец!

Отец! Перед глазами всплыла на миг знакомая до боли в груди Ольховка, зеленые в цветах курганы и отец за плугом в длинной холщовой рубахе… «Как же это могло случиться?» — точно в бреду, спрашивал себя Иван, Ермаков обхватил руками потную, всклокоченную голову и стал нещадно проклинать судьбу за то, что она послала ему такое тяжкое испытание — сунула, как на грех, именно в этот захолустный городишко.

Минутное чувство щемящей скорби захлестнула хлынувшая волна негодования. Да, имя отца, как и матери, священно. Но разве это отец? Можно ли считать отцом негодяя, который забыл про отцовский долг — обманул и осквернил его самые светлые сыновьи чувства? Можно ли называть отцом злодея, который толкал сына к измене, чтобы сделать его презренным отступником? Да какой же это отец, если замахнулся на жизнь его верных друзей?!

Тревога за судьбу разведчиков электрическим током пробежала по всему телу. Что там с ребятами? Живы ли они? Может быть, самураи по указке наводчика уже ворвались в божий храм и размахивают там самурайскими мечами? Надо скорее, как можно скорее спешить к ним — ползти, двигаться любым способом, но спасти их любой ценой.

Тряхнув отяжелевшей головой, Иван поднялся на колени, с трудом встал и, держась обеими руками за перила, поплелся вниз. На последней ступеньке крыльца столкнулся с Евлалией.

— Отмучил мою душу, царство ему небесное, — без сожаления промяукала она, поспешая в дом.

— Ты хоть зарой его в землю по-человечески. Зарой вместе с японцами: к ним он бежал, — сердито бросил Иван.

Но Евлалию в эту минуту беспокоило совсем другое.

— Господи боже мой! — запричитала она. — Двери-то, двери раскрытые. Растащат все до нитки…

— Пятаки бежишь собирать, купчиха Ермакова? — язвительно прохрипел Иван. — Помешались вы на этих пятаках, будьте вы трижды прокляты!

Он крепко выругался и направился, пошатываясь, к чуринскому поместью.

Приближался рассвет. На востоке сквозь разорванные тучи с трудом пробивалась утренняя варя. Легкий ветерок разгонял стелящийся по земле дым, оттесняя его в горы. Купеческие склады уже не горели, а просто чадили. За кирпичной стеной что-то обвалилось и в небо взмыл черный султан копоти, пронизанный мириадами мелькающих искр.

Завернув с улицы в переулок, Иван перевел дыхание и вдруг услышал раскатистый треск пулеметной очереди, а потом уловил глухой, надрывный шум танковых моторов. Все ясно: пришли тридцатьчетверки! Вот почему так дружно улепетывали заморские завоеватели!