Николай Асеев - Добровольцы

— Какие же книжки? Ты помнишь теперь?

— Там писали про то, как разные люди живут, птицы, звери, как цветы растут. Я всю помню, до крошечки!

Разгорелись щеки у Василька, я слушала его болтовню, и вдруг пришла мне в голову мысль, что, если взять его к себе?! Маме он должен понравиться, можно будет позаниматься с ним, подготовить в гимназию, ведь такой интересный и способный ребенок. Я совсем расфантазировалась, очень уж милое личико было у этого Василька!

Вот и дошли до ворот монастыря. Мне почему-то очень не хотелось, чтобы мальчик шел на кладбище, какое-то смутное, тяжелое предчувствие сжало вдруг сердце.

— Ну, дай мне цветы, Василек, — протянула руку к букету.

— Барышня, я пойду с вами, ей-Богу, не помешаю. Я и говорить не буду.

Вижу, что не хочет Василек расставаться со мной, прижал цветы к груди и ждет.

— Зачем тебе идти на кладбище? Печально там!

— На войне, барышня, много видел кладбищ, — серьезно говорит он.

Вместе мы убрали цветами родную могилку, Василек положил красивую пышную лиловую хризантему.

— Я пойду теперь, постою вон там, а вы, может, одна посидите.

Меня поразила такая чуткость в этом малыше. День был кроткий, притихший какой-то, небо стало глубже и синее, чем в горячие дни июля, солнце светило устало. Его лучи с печальной лаской льнули к старым белым стенам монастыря, к его круглым красным башням. Было как-то особенно тихо на новом кладбище. Бронзовые и золотые с чернью листья березок, медленно кружась, падали на траву и устилали прямые белые дорожки. Мягким звоном колокол отбивал минуты; казалось, что здесь время идет незаметно, тут не ранят душу боль и печаль, исчезает ужас кровавых дней. Из тихих минут сплетаются часы и дни под мерный звон колокола. В этот час никого не было на кладбище, только тонкая черная фигура монашенки склонилась у крестов, и бледная рука заботливо поправляла неугасимые лампадки. Я положила руку на родной холмик, солнце нагрело землю, и она была теплая-теплая. Мне показалось, что ладонь моя лежит на лбу у брата… Кажется, что все это было так давно и так недавно вместе с тем. Очнулась я от жалобного голоса:

— Милая барышня, не надо, ей-Богу, не надо!

Мой солдатик стоял около меня с испуганным личиком.

— Что не надо, Василек? — не могла сразу сообразить я.

— Да плакать!

Я провела рукой по лицу, оно было мокро от слез.

— Не буду, Василек! Я знаю, что не надо, теперь у всех много горя.

Он стоял без шапки, солнце золотило круглую головку, в синих глазах сияли слезы. Я наклонилась и поцеловала ясный детский лоб. Нежность к этому ребенку все ярче и ярче разгоралась в душе.

— Идем, маленький!

— Хорошо здесь, тихо… Солнышко по-особенному светит. Как-нибудь я приду сюда, барышня, еще раз.

Обратно мы ехали вместе на площадке, я написала ему свой адрес на карточке и просила зайти ко мне перед отъездом.

— Непременно приду! Я вас как дяденьку Игната полюбил, барышня. А то, пожалуй, и больше.

— За что же, Василек?

— Ласковая! — шепотом протянул он, не выпуская моей руки.

— Ну, сходи вот здесь!

Он ловко козырнул, пробасил: «Счастливо оставаться!» — и спрыгнул с трамвая.

Дома я, конечно, рассказала о своем новом знакомстве, и все заинтересовались милым синеглазым малышом. Маме понравился мой план взять Василька к нам, а Надя, моя подруга, уже распределила, как и чем мы будем с ним заниматься. Весь вечер только и было разговоров, что о Васильке. Я была не совсем уверена, что он согласится оставить своих «дяденек» до конца войны. На этой неделе мы переезжали в город; хлопоты с квартирой, мебелью и разные мелочи заполняли все время, и дни летели страшно быстро. Как-то я вернулась домой с прогулки, и горничная, улыбаясь, доложила мне:

— Тут солдат вас спрашивал, барышня.

— Какой солдат? — Я подумала, какой-нибудь раненый из лазарета, где я работала. — Давно?

— С час назад, пожалуй. Не дождался вас и просил передать, что был Василек и что послезавтра он едет на позиции.

Так досадно, как раз в это время никого не было дома.

— Говорил, что еще зайдет?

— Да, завтра, барышня.

На другой день утром я у себя в комнате писала письмо, вдруг за спиной послышались легкие шаги.

— Кто это? — не обернулась я.

— Вася… Василек! — звенит милый голосок.

— А, ты! Ну, здравствуй!

Я протянула ему руку, он ухватился за нее обеими руками и сияет своими чудесными глазами.

— Садись, маленький, я сейчас допишу письмо, а потом мы поговорим с тобой. Ты руку мою отпусти пока!

Повела я его в гостиную, он поздоровался с мамой и Надей, сначала был смущен, но потом обошелся. С увлечением рассказывал о войне, о дяденьках своей роты, о разведках.

Пробыл он у нас часа три — я все время наблюдала за ним. В нем была какая-то врожденная деликатность и чуткость. Я обещала приехать на вокзал, чем несказанно обрадовала его.

— Правда приедете, барышня? — так и вскинулся он.

— Конечно, приеду, Василек!

Он прижался щекой к моей руке.

— Мне нравится, как вы меня называете… Василек, — задумчиво повторил он. — Меня, как мама умерла, никто ласковым словом не называл. Тетка — она добрая, и знаю, что любит меня, да нужда ее замучила, все кричит она, сердится. Дяденьки — те любят, называют то чертенком, то пострелом. Васильком только вы и назвали.

Я решила, что теперь самое время посвятить его в наши планы.

— Слушай, малыш, оставайся у нас!

— Правда? — загорелись синие глаза.

— Да! Будешь жить у нас как свой, как маленький брат, учиться будешь. Сколько книг у меня чудесных, у Марии Николаевны — ты не видал таких, — я взяла его за подбородок. — Ну?

Какая-то тень легла на милое личико.

— Барышня, а как же я брошу роту свою, дяденьку Игната? Сколько времени был с ними, сколько тяжелого вместе переносили — и вдруг уйду я… Стыдно! Подумают еще, что испугался. Вот после войны — можно? — пытливо уставился он на меня.

Мои предположения оправдались — чувство товарищества было очень сильно в маленьком сердечке.

— Ты хороший, мой Василек, не хочешь оставлять дяденек. Значит, после войны будешь с нами жить?

— Всегда с вами буду и как брат ваш маленький!

Мой герой совершенно неожиданно расплакался, уткнувшись лицом мне в колени.

— Что ты, Василек, милый, перестань!

Бедный малыш так стосковался по нежной, женской ласке, ведь он еще такой маленький, такой беспомощный. Его душа, как цветочек на солнце, расцветала от каждого приветливого слова, а моя нежность совсем покорила его. Мы расстались очень довольные друг другом. На вокзал мы привезли ему гостинцев и целый ящик папирос для «дяденек» его роты.

— Здесь, в коробке, бумага и карандаши. Ты пиши, Василек, как только будет свободное время, — внушала я ему.