Мария Костоглодова - Это было только вчера...

— Приглашай, Миша, гостей, — крикнула из другой комнаты мать. — Уха поспела.

— Будете? — смущенно спросил Бугаев.

Дина хотела вежливо отказаться, но ее опередила Лялька:

— Обязательно.

Дина недоумевала: что делается с Лялькой?

На столе были расставлены тарелки с дымящейся ароматной ухой. Петр Евстафьевич занимал центральное место, хозяйское. Его серо-черные волосы были тщательно расчесаны, на плечи наброшен пиджак. Клавдия Назаровна достала из буфета водки, налила мужу полстакана.

— Дай бог не последнюю! — сказал он, поднимая стакан, и одним махом опорожнил его.

Михаил поморщился. Ели молча. «Не еда, а дар богов!» — нарушила молчание Лялька. Назаровна поспешно откликнулась: «Кушайте, кушайте». Дина мучительно соображала: удобно ли сразу после ужина подняться и уйти? И обомлела, услышав:

— Хотите, я вам прочитаю стихи? Петр Евстафьевич, вы кого больше любите: Пушкина или Маяковского?

— Известно, Пушкина. Кому он нужен — Маяковский?

— Хорошо. Слушайте.

Лялька читала стоя, заложив левую руку за спину, правой облокотясь о стул. Глядя на ее щеки, Дина вспомнила, как недавно на базаре к Ляльке подошли две грузинки, одна из них поплевала на свой палец, бесцеремонно провела им по Лялькиной щеке, показала спутнице: нет, не накрашены. О Лялькином румянце бывали не только в классе, но и в школе кривотолки. Худое о человеке сказать всегда найдутся охотники.

Дина влюбленно смотрела на Ляльку. Ей бы прочитать на майском вечере «Русских женщин»! Да разве Лялька согласится? Она не терпит читать со сцены, только так: в тесном кругу. Лялька мечтает стать журналисткой, работать в газете, а ей надо в театр, на сцену!

Конец пушкинского стихотворения «Поскакали, полетели, дружку друг любил; был ей верен две недели, в третью позабыл» Лялька прочитала с таким задором, что Петр Евстафьевич захлопал:

— Ай, чертовка! Давай еще.

Лялька перевела дыхание.

— Еще так еще. — Она прошлась по комнате, посмотрела в лицо каждому:

Лялька читала своего любимого поэта. Ну, сейчас она покажет: «Кому он нужен — Маяковский!»

Лялька то чеканила слова, то произносила их нараспев. Михаил уже не копался в тарелке, глядел, не отрываясь, на Ляльку. Так, наверное, он впервые смотрел на труднодобытого им светящегося анчоуса. И вдруг попросил:

— Ты свои стихи почитай. Она пишет, — пояснил он отцу.

Лялька не стала ломаться. Стихи, которые она читала, не были известны Дине.

Надо было совсем рехнуться, чтобы в семье, куда они пришли «выправлять» сына, читать такие стихи! Но Лялька не была бы Лялькой, если бы она чего-нибудь не выкинула. Дина стала решительно прощаться.

Очутившись на улице, она обрушилась на подругу:

— Ты что разошлась?

— Чудик! — Лялька вздохнула, как после тяжелой работы! — Ну, ушли бы мы, когда зажегся свет. Знаешь, что отец сделал бы Мишке? В нашу задачу, кажется, не входило «телесное наказание»?

Они выбрались из переулка на центральную улицу. В воскресные вечера по ней лучше не ходить. Плотной стеной, наступая друг другу на пятки, движется людской поток. Шаркают по асфальту подошвы, гудят голоса. Кто-то непременно толкнет тебя в бок или в спину и не извинится. Кто-то шепнет над ухом двусмысленность, а оглянешься — не найдешь грубияна. Смотрят на тебя вежливые глаза трех-четырех парней, лица серьезные — попробуй придерись.

— Дина, что такое — оклохома?

— Не знаю.

— Мишке здорово подходит это прозвище. О-кло-хо-ма! — Лялька рассмеялась.

— Когда ты написала стихотворение, которое читала у Бугаевых?

Лялька отшвырнула на дорогу попавшийся под ноги непогашенный окурок:

— Экспромт, Динка, экспромт!

Дина задержалась на занятиях по немецкому языку. Света на лестнице и в коридорах не было, и она едва не закричала, наступив на что-то мягкое.

— Кто здесь?! — скатившись со ступенек, громко спросила она.

В ответ раздалось знакомое бормотание. Алексевна!

— Вы чего здесь? — затормошила ее Дина. — Комнаты у вас нет? Поднимайтесь. Поднимайтесь, говорю.

Ей стоило невероятных усилий втащить Корягу в ее каморку. Прочные запахи кислоты и плесени ударили в нос. Долго не находился выключатель.

— Ой, что с вами? — охнула Дина, когда вспыхнула слабая лампочка под потолком. Лицо и платье Алексевны были перепачканы грязью, изо рта тонкой струйкой текла кровь. Она не была пьяна. Она была в беспамятстве.

— Ба, иди сюда, скорее! — крикнула Дина.

Вместе с бабушкой они сняли с Алексевны грязные лохмотья, вымыли ее, уложили на принесенную Диной чистую простыню. «Скорую помощь» вызвал Борька. Укол не привел Алексевну в сознание. Ее увезли.

Бабушка печально качнула белой головой:

— Лихо достаешь золотниками, а выходит оно из тебя пудами. Ужинай иди.

Дина не могла ужинать. Неужели Коряга умрет? Отчего она стала пить? Ясно, не от радости.

— Ба! Почему она такая?

— Бездомная? — откликнулась бабушка, охарактеризовав этим словом как раз то, что подумала Дина: «Одинокая». — Детей у нее было, что на елке игольев. Не то девятеро, не то весь десяток. Чем ни занималась, чтоб свой выводок вытянуть. И стирала на людей, и в прислугах маялась. В церкви за старцами не поешь, а она дома за детьми. Муж-то помер. Стоял при зерне охранником, его бандюги и забили. Жила Лексевна одной надеждою: поднимет старшого — полегчает. Подняла! А он простыл и угас. За ним вскоре меньша́я дочка последовала. И пошло! Как мор какой на семью или дурной глаз. Осталась у нее изо всех одна Катька. Вроде выбирал бог, выбирал: себе получше, матери похуже. Не Катька, а три беса в едином облике. Через ту Катьку она и запила. — Бабушка надолго замолчала. Дина и Борька терпеливо ждали продолжения. — Испокон веку известно: калеки не родятся, а робятся. Катька, видно, родилась калекой. Мать на все концы себя рвет, а она дома сидьмя сидит. Ни на что ей учение, ни на что работа. Кончилось тем, что обворовала она мать да подалась из города, Лексевне б заявить на нее, так как заявишь? Дочка ро́дная!

Через какое-то время объявилась Катька. Штаны на ей, как на старом деду, мотня до самых колен, косы обрезаны. Страмота! Потребовала от матери: «Давай денег!» В городе волнение: белые красных потеснили. Люди бегут, прячутся. Ушла из дома и Лексевна. Скиталицей сделалась из-за дочки-то. Как отступила Катька с белыми, она вернулась. За ум было взялась, в дворники определилась. Да на леченом коне долго не удержишься! Опять запила. На нее все рукой и махнули. Нанялась она в поденные. Кому постирает, кому стены выбелит.