Мария Костоглодова - Это было только вчера...

— Юля! — заволновался Иванов. — Ты должна ей помочь, Юля!

— Да, папа. Но что она умеет?

С таким же успехом Юлия Андреевна могла спросить, что умеет божья коровка. Дина пожала плечами. Перебрали с десяток доступных пожилому возрасту профессий: все не то.

— А если на трамвай ее? — предложил Андрей Хрисанфович.

— Верно: кондуктором.

Юлия Андреевна пообещала завтра же позвонить в трамвайный парк.

Видеть счастье другого — тоже счастье. Дина не могла нарадоваться происшедшей в Алексевне перемене. Преобразилась Коряга. Словно свалили с ее плеч годков этак пятнадцать. Не ходит, а бегает. На голове аккуратный платочек, седые жиденькие волосенки подобраны. Теперь ее и Корягой неудобно назвать. Даже мысленно. Даже в шутку.

Поначалу Алексевну не хотели брать кондуктором. В трамвайном парке тоже не дураки. Им подавай либо женщину средних лет, либо совсем девчонку, а тут — готовая рухнуть древность. Но сделал свое дело повторный звонок Юлии Андреевны к парторгу трампарка, после которого в диспетчерской появилась Дина и пообещала, что весь испытательный срок сама будет следить за соседкой, и если та не справится, ее «стаж» работы так и останется месячным. С таким условием Алексевну взяли.

Дина рассказала о своем шефстве Ирочке. Ирочка, подумав, разрешила Дине не приходить несколько дней в школу, поездить по маршрутам с соседкой.

Уже на третий день Дина успокоенно сказала себе: «Обойдется». Алексевна зазывно просила: «Сделайте любезность, возьмите билетик». Заметив входящую с передней площадки женщину с ребенком, она кричала со своего кондукторского возвышения: «Ить уступите место матери с дитем. Дите есть связка жизни». Примечая безбилетника, она строго выговаривала: «Зайцем, знацца, едешь? Глаза есть, стыда нет. А про то ты подумал: кого обманываешь? Губошлеп. Давай плати». Две пассажирки говорили о какой-то Зиночке, которая «повторно подает в суд, добиваясь дополнительной жилплощади» — Алексевна тут как тут: «Кажная птица защищает свое гнездо». Она чувствовала себя на работе, как рыба в воде. Она получила именно то, чего ей вечно недоставало: ощущение полезности. К ней обращались: «Товарищ кондуктор», «бабуся», ей улыбались, шуткой отвечали на ее шутки. Она вступала в любой разговор, реагировала на малейшее замечание.

— Вы бы поменьше шумели, — попыталась одернуть ее Дина. — Говорили бы поменьше.

Алексевна в полный голос ответила:

— Так ить он меня внимательно слушает, я ему любезно рассказываю.

В первую получку она пригласила на чай бабушку и Дину. К чаю она подала сдобных булок, горчичных бубликов, колбасы, свежайшего сливочного масла и конфет. Возможно, это был первый такой богатый стол в ее жизни.

Будь здесь не Дина, а Лялька, она непременно записала бы разговор бабушки и Алексевны.

— Лексевна! Никак, ты белый хлеб ешь? — пригладив рукой волосы, лукаво спросила бабушка.

— Ить вправду! — подхватила бабушкино лукавство Алексевна. — Али мы из бедной семьи? Али кому до́лжны? Мой батька у одного взял, другому отдал.

Как водится, вспоминали молодость.

— Бывало, диву даюсь, — говорила бабушка, — всю ночь сидит мать и вяжет: цок-цок спицы. Прислонится спиной к стулу, подушку под голову, и — цок-цок. «Чего оно ей не спится?», — думаю. А подкатило самой под шестьдесят, поняла, чего оно не спится.

Алексевна подробно, в деталях, перечисляла горести, отложившие морщины на ее лицо. Бабушка метала афоризмы:

— Добро, если жизнь отложит морщины на лицо. А если на душу?

Или:

— Та и дурак кашу наварэ, як пшено е.

От пятой чашки чая Алексевна разомлела, на ее кирпичном носу выступили росинки пота, маленькие глазки увлажнились, будто пила она не чай, а вино. Дина радостно подумала, как легко переносит «отлучение» от спиртного эта прожженная, как все считали, пьяница.

Чаек они попивали степенно, из блюдец, аппетитно причмокивая губами. Их тихая согласная беседа убаюкивала. И вдруг вспыхнул спор. Алексевна утверждала, что загробная жизнь существует, что умирать боязно: какова она там, вечная кара?! Бабушка, привыкшая к крутому словцу, подняла ее на смех.

— Э, помрэшь и с… не побачишь. И я таково́ когда-то мыслила. В церкву ходила, посты блюла. А как выкривил мне бог пальцы, да на правой, рабочей руке, потеряла я в него веру. Кабы ж такую труженицу, как я, полагалось наказывать? — Бабушка выпростала перед Алексевной свою руку с обезображенным мизинцем, с навечно согнутым безымянным пальцем.

Несчастье случилось с бабушкой через год после того, как она отдала дочь замуж. Стоял последний день масленицы. День, в который, по старому обычаю, люди идут друг к дружке прощения за грехи просить: «Прости дурной грешного!». Бабушка не сомневалась, что явится к ней свояченица, обидевшая ее. Она строгала тонкие лучинки из березы для самовара, собираясь попотчевать родственницу, да и накололась. Ночью руку раздуло, тело сделалось огненным, а наутро пальцы выкривило. Хуторяне сошлись на едином мнении: Серафиму испортила Свиридониха, известная ведьма. Накануне бабушка отчитала ее за злой язык.

Свиридониха жива и поныне. Она вдевает нитку в игольное ушко с одного прицела, хотя считается слепой, к кринице за водой ходит без палки, сама себе стирает. По-прежнему хуторяне, боясь ее дурного глаза, быстро прогоняют мимо ее дома коров.

— Можа, бог тебя наказал одним, а наградил другим, — отводя бабушкину искалеченную руку от своего лица, сказала Алексевна, бросив красноречивый взгляд на Дину…

Прошло с полмесяца. Дина задержалась в классе. Когда она поздно вечером подходила к дому, у нее перехватило дыхание. Сиротливо прижавшись к оконной раме, стояла Алексевна. Она качалась, переступая с ноги на ногу, напевала хриплым прокуренным голосом: «Ах, пожалейте вы меня, ведь я ж мужчина…»

«Пьяная!» — испуганно подумала Дина.

Дина подступила к Алексевне.

— Привет! — свистящим шепотом произнесла она. — Сколько волка ни корми, он в лес смотрит? — Как-никак она была бабушкиной внучкой. Она тоже знала пословицы.

— Д-динка! — заплетающимся языком пролепетала Коряга. — Ты поругай меня, поругай. Я любезно послушаю.

— Пошли домой! — приказала Дина.

Она не вела ее, а тащила, проклиная свою идиотскую доверчивость, свою самонадеянность («Как легко переносит отлучение от спиртного!»), свою беспечность (ни разу не позвонить в трампарк, не спросить, как она там!).

Услышав прерывистое дыхание старухи, Дина остановилась.

«Балда! Загоняла бабку!».

— Передохните уж, горе вы мое! — разрешила она. Алексевна неожиданно всхлипнула. — Она еще плачет! Вы зачем напились? Как я теперь в глаза людям погляжу? Я же за вас поручилась.

Алексевна горестно икнула: