Феликс Миронер - Ладога, Ладога...

— Ладно, — кивнул Петя.

— Чтоб я вас пореже видела…

Петя посмотрел ей прямо в глаза:

— А вот это не получится… нравится вам это или нет… и вашим лейтенантам! — И, повернувшись, вышел из палатки.

У печурки наступило молчание. Потом метеоролог усмехнулся:

— Решительный молодой человек.

— Да не обращайте внимания… — передернула плечами Надя.

— Ну, напрасно вы так, сестра. По моему, этот запальчивый водитель объяснился вам в любви.

Надя удивленно вскинула на него глаза.

— «Не домой, не на суп» — это ведь Маяковский, — сказал метеоролог. —.. «а к любимой в гости две морковники несу за зеленый хвостик!». Вот как эти стихи кончаются.

— Нужны они мне. — не сразу тихо ответила Надя.

— Морковка — очень! — сказал метеоролог и, взяв у санитара очищенную им морковину, бросил ее в кастрюлю. А без стихов ведь тоже бывает не обойдешься!

Петя ехал по почерней ледовой дороге, освещенной бегущим светом фар, объезжал торосы и полыньи, над которыми лютый мороз поднимал пар. И строчки стихов звучали в нем, согревая его, помогая преодолеть враждебное пространство.

Бой курантов звучал над дорогой, где, замерзая, дежурили регулировщики; в ледяной воде чинили трассу дорожники; шатаясь от переутомления, работали грузчики; где сквозь взрывы, трещины и полыньи воспаленные от бессонницы шоферы вели машины. И вместе с курантами над дорогой негромко звучали стихи:

В кузовах машин, на ящиках и мешках было написано: «Вологодцы — ленинградцам», «Фронтовому городу Ленинграду — от омичей», «Новогодний подарок от Узбекистана», «Ленинградским детям — Алма-Ата».

Ледовая дорога встречала новый, сорок второй год, освещенная фарами, в вое снарядов, фонтанах разрывов, огне зениток.

Когда Петя Сапожников выезжал из прибрежной деревеньки, где на опушке леса было расположение его роты, машину остановил помкомвзвода Чумаков:

— Еду с вами на тот берег. Там запчасти прибыли.

Сел в кабину, тронулись. Остроскулое верткое лицо старшины, его цепкие глаза точно обшаривали кабину, он прислушивался к каждому скрипу машины.

— Что ж это у вас, Сапожников, опять тормоз — чем больше жмешь, тем шибче едешь? Куда вы смотрите?!

— Все вперед, — отвечал Петя. — Спать не успеваем, сами знаете…

— Спать — это частное дело, — неодобрительно сказал Чумаков. — А машина… сцепление-то как скрежещет! — с издевкой сказал Чумаков.

Петя искоса взглянул на него:

— Чумаков, ведь вы такой же солдат, как я. И лет вам не сто… если усы сбрить. Ну почему вы всегда сычом глядите? Что вы все ко мне придираетесь?

Чумаков повернулся к нему грозно:

— На личные выпады я начхал! — Но потом усмехнулся: — Характер у меня такой. За это меня на данную должность и поставили. Ведь к тебе не придирайся, из тебя не водитель, а… Ну что это за сигнал! — Петя в это время прогудел, обходя остановившийся грузовик. — Инвалид простуженный! — И перешел на «вы»: — Вернетесь в расположение — за разгильдяйство кухню вымоете!

— Есть! — вздохнул Петя и совсем не по уставу добавил: — С вами так приятно путешествовать!

Они подъехали к Вагановскому спуску. Была стужа, па озере мело.

Перед выездом на трассу их остановили на контрольно-пропускном пункте. Там стоял и генерал.

— Почему порожний? — спросил он у Сапожникова.

— Не было груза на восток, — отвечал Петя.

— Теперь будет. Заворачивай в Борисову Гриву.

На небольшой приозерной станции Борисова Грива стоял длиннющий состав пригородных вагонов с дымками печных труб.

На площади у станции волновалась огромная толпа эвакуируемых, высадившихся из состава. Изможденные, худые люди, почти живые скелеты, укутанные сколько можно теплее, сидели на захваченных из дому пожитках. Их под руки вели и подсаживали в машины, подъезжавшие одна за другой. И здесь, ободряя людей, организуя их, был комиссар дороги.

Полуторке Пети и еще двум машинам регулировщик махнул двигаться палево, и они подъехали к одноэтажному деревянному домику с довоенной вывеской «Клуб». На крыльце стоял худощавый черноволосый мужчина в полушубке.

— Вы за детьми? Начальник эвакопункта, — представился он. — Заходите.

В большой комнате за столом на стульях и скамьях сидели дети — в зимних пальто и шапках; некоторые лежали поодаль на диване. У них были огромные глаза, обтянутые кожей просвечивающие лица. Воспитательница в наброшенном на плечи полушубке читала им книжку:

— «А в Африке, а в Африке, на синей Лимпопо»…

Но дети слушали плохо, кто-то дремал в апатии.

— Не надо Лимпопо, я кушать хочу, — сказала вконец исхудалая светленькая девочка лет пяти.

— Тише, дети, вы уже покушали, а теперь надо потерпеть. — Воспитательница обернулась. — Вот — за нами приехали военные шоферы, они повезут вас через Ладогу!

Меж тем Чумаков разглядывал детей, сидевших в комнате, и глаза его становились такими же большими, как у них. Он хотел что-то сказать, но слова точно застряли у него в горле. И наконец вырвались:

— Как же это так? Чтоб детей до такого… — голос его зазвенел. — Я сейчас! — крикнул он Пете. — Подождите! Сейчас! — И опрометью побежал из дома.

— Давайте собираться! — сказала воспитательница.

Начальник эвакопункта, воспитательница и Петя стали укутывать малышей, завязывать им шапки, платки, выводить из клуба.

— А я никуда не хочу, я лежать хочу, — сказал тихий темноволосый мальчик с запавшими щеками и взглядом старика.

— На Большой Земле отлежишься. — Петя поднял его с дивана и понес к машине.

В кузов постелили брезент, воспитательница усаживала детей плотно — одного к одному.

— Тесней, тесней. Спать нельзя, — внушала она детям. — Толкайте друг друга, шевелитесь… Следите, чтобы никто не уснул, — попросила она Петю.

И в это время к машине подбежал запыхавшийся Чумаков. У него в руках был объемистый сундучок, заветный, добротно сработанный солдатский сундучок. Он швырнул его на доски кузова и стал вынимать сухари, сахар, сгущенку, даже плитку шоколада.

— Что, пришел черный день? — поймав его взгляд, спросил Петя.

— Чернее не бывает! — качнул головой Чумаков. — Кушайте, ребятки. На, пацан, на, девочка. — Он совал детям сахар, сухари, и руки его дрожали.

— Зачем вы дезорганизуете посадку? — огорченно сказала воспитательница. — Они ведь только что поели, а обедать будут на том берегу.

Но дети наперебой тянулись за едой, их глаза умоляли.

— Мне, дядя, пожалуйста, мне!