Курбандурды Курбансахатов - Сияние Каракума (сборник)

Красивой была дочь Айсоны-эдже, никто бы не стал спорить. Личико дышит свежестью и здоровьем, щёки румяные, точно яблоки ранней спелости. Брови длинные, острые, будто наконечники стрел. Две тёмных пушистых косы ниспадают до самого пояса. На голове алая тюбетеечка с серебряным островерхим гуппа, и по краю тонкие подвески из кованого серебра — солнечные блики на них играют.

С отеческой лаской Хайдар-ага долго глядел на девушку. Глядел, нет-нет переводя глаза на мать. «Недаром же тебе проходу не давал байский выродок, — думалось ему и хотелось спросить: — Верно люди-го говорят?» Айсона-эдже, впрочем, этою не замечала, её сейчас всецело заботила судьба дочери. На беду, Огульдженнет никак не догадывалась, что ей сейчас надлежит оставить старших наедине. Хозяйку прямо в пот бросало.

— Огульдженнет, милая, — наконец не выдержала она. — Выйди на минуту.

Девушка с шитьём в руках тотчас поднялась, скромно опустив глаза. Хайдар-ага с удовлетворением отметил, что росту она чуть повыше среднего, стройная. «Какая ладная, хорошая у них семья», — про себя заключил старик. Затем он обратился к хозяйке, взволнованно и чуточку торжественно:

— Уважаемая Айсона!.. Мы прибыли для того, чтобы с вами породниться.

Айсона-эдже, разумеется, обо всём знала. Огульдженнет уже рассказала ей всё напрямик, попросила: «Мама, только не возражайте! Не становитесь нам поперёк пути». И Айсона дала своё материнское согласие. Однако сейчас она не могла так вот сразу и ответить гостю, что сама желает того же, что и он. Всё-таки ей казалось: а не слишком ли всё скоропалительно? «Не по-детски ли ведёт себя дочь моя?» — мелькал у неё в сознании тревожный вопрос. И она медлила, потупившись.

— Айсона, — поторопил её Хайдар-ага, — ведь ты знаешь, они уже, кажется, сговорились… Чего же тут ещё медлить?

— Это-то верно… Однако же…

И Айсона-эдже вдруг расплакалась. Потому что поняла окончательно: разлуки с дочерью не миновать… Плакала она и от того, что вспомнила всю свою нерадостную жизнь — как ещё в молодые годы лишилась мужа, бедовала, голод и холод терпела, а теперь вот из дому уходит единственная дитя, ещё и ума-разума-то не набравшись… Но что поделаешь? Так устроена жизнь! Ещё раз подивившись жестоким её законам, Ансона-эдже утёрла платочком слёзы.

— Всемогущая судьба не дала нам насладиться счастливой жизнью, — заговорила она. — Да будет благословенным день, когда счастье в жизни увидит дитя моё единственное!

— Иншаллах! — торжественно провозгласил в ответ Хайдар-ага. — Если угодно всевышнему, да будет так!

…В один из безветренных знойных дней июня 1939 года большинство жителей села Иртык не вышло, как обычно, на работу в поле. Люди собрались во двор к старому Хайдару. Несколько мужчин копали яму для очага неподалёку от входа в кибитку. Женщины месили тесто, много теста… А к воротам то и дело подъезжали гости из других сёл и даже из города. Им навстречу выходили сам Хайдар-ага, Боссан-эдже либо кто-нибудь из близких соседей. Всюду — внутри двора и за воротами — дарило оживление, слышались радостные возгласы, смех. Каждому находилось какое-нибудь дело. Каждому кроме двоих: Атака и его жены Оразгюль.

Они с самого утра носа не показывали. Гробовое молчание хранил добротный дом под черепичной крышей. Сам Атак, понурив голову, неподвижно и безмолвно сидел на кошме близ печи. Чуть поодаль жена кормила грудью ребёнка, сама неприбранная, ворот рубахи расстёгнут и перепачкан — за него ребёнок хватается немытыми ручонками.

Легко вообразить, каково приходилось старикам! Ведь гости как будто сговорились.

— Где же Атак? Почему Оразгюль не видать? — спрашивал каждый, едва ступив во двор. Хайдар и Бос-сан, чтобы удовлетворить любопытство и приличие соблюсти, изворачивались на все лады. Первой не вытерпела Боссан-эдже. Раз и другой, и третий забежала она, таясь от гостей, в дом старшего сына, с одними и теми же словами:

— Атак, сыночек! И не стыдно ли? Выйди!.. Подумай, что люди станут говорить…

Видя, что Атак в ответ не шелохнётся, она оборачивалась к невестке:

— Сношенька! Хоть ты подумай о приличии! Ну что люди-то скажут в самом деле… Стыдно ведь!

Или:

— Ты бы, душечка, хоть переоделась в чистое. Право, неприлично…

Каждый раз, не добившись проку, Боссан торопилась обратно, чтобы встретить очередного гостя, распорядиться по хозяйству. Но в конце концов старуха не сдержалась:

— Вы что, решили меня вконец опозорить перед всем народом? Нет больше моего терпения! А ну, встать, последний раз говорю!

Это подействовало: Оразгюль медленно приподнялась над кошмой, отняла ребёнка от груди Затем проговорила неприязненно, пряча глаза от свекрови:

— У каждого человека есть самолюбие, вы разве не знаете, мама? Уважай другого, и тебя станут уважать, так ведь говорится. Когда сватали, нашего совета не спросили. И теперь ноги нашей там не будет. Вот!

Она смерила старуху коротким презрительным взглядом и опять отвернулась. Что-то, видимо, шевельнулось в душе Атака, он украдкой заискивающе посмотрел в лицо матери. Но ничего сказать не успел. В комнату вошла Энеш, четырёхлетняя дочурка.

— Мама, тебя дедушка зовёт, сказал: пусть мама придёт скорее, — заговорила она, подбежав к матери, потом к отцу: — Папа, идём и ты… Уже за невестой собираются ехать. Идём скорее! Дедушка сказал…

И она обвила ручонками шею отца. Атак оттолкнул дочку. Девочка заплакала навзрыд. Боссан-эдже окаменела от возмущения.

— Полоумного на той не зовут — верно говорится! — с ненавистью отчеканила она и вышла, хлопнув дверью.

Во дворе и на улице, между тем, уже суетились и шумели всадники, которым предстояла направиться за невестой. Кого только тут не было! Грузные бородачи и безусые юнцы, кто на коне, кто на верблюде, кто на вислоухом ишачке. Впереди, на резвых лошадях, празднично разодетые атбаши — предводители. По их сигналу тронулся караван, ожил, потёк вдоль улицы с шумом, топотом, гулом, задорными выкриками… Точь-в-точь многоводный Джейхун — Амударья, впитавшая тысячи ручейков и речек! Кто тут мог бы заметить, что недостаёт двух упрямцев — Атака и Оразгюль… У одной

Боссан-эдже на сердце по-прежнему было неспокойно. Ну, а если всё-таки заметят?

«Сердце вы мне иссушили, окаянные!» — про себя выругалась она и решила попытать счастья в четвёртый раз. Побежала, рванула дверь… Но тут в доме, кажется, произошли серьёзные перемены. Атак стоял уже одетый в новый халат и белый тельпек, а Оразгуль заканчивала свой праздничный туалет, оправляя серебряные подвески на груди. Все трое молча вышли — и растворились в ликующей массе гостей.

А тут как раз и невесту привезли. Огульдженнет, закутанная в шёлковый платок, восседала на смирном, степенном верблюде. Как полагается, её сперва провезли мимо двора будущего свёкра. Из ворот, наперерез процессии, вырвалась ещё одна группа всадников на лошадях и ишаках. Им нужно было завладеть платком невесты, а те, кто её сопровождал, — сопротивлялись. Тут-то пошла потеха, пыль столбом!..