Збигнев Домино - Блуждающие огни

Потом кто-то вытащил меня за шиворот, ударил чем-то по голове и бросил в угол. Все поплыло у меня перед глазами, и что-то теплое потекло по спине. Но я не обратил на это внимания, я искал, где мама с батей. В избе было темно, и сначала я ничего не мог разглядеть. Однако, как только луч фонарика скользнул по комнате, я увидел, что родители лежат на полу. И я подумал, что вот сейчас они и меня убьют. А один из бандитов сидел за столом и что-то писал.

— Что он делал? Писал, говоришь? — не выдержал Элиашевич.

— Да, один писал записку, а другой светил ему фонариком.

— Ну-ну, и куда же они дели эту записку?

— Тот, что писал, оставил ее на столе. Потом он встал, подошел ко мне, посветил в глаза фонариком и сказал: «Завтра утром отнесешь ее старосте и скажешь, что если он будет вести себя так же, как твой отец, то мы и с ним разделаемся». Потом он схватил меня за шиворот и затолкал обратно в подпол. Я сидел там и ждал, что же будет дальше, но вскоре они ушли, а я чуть рассвело побежал в милицию.

— А где же записка?

— Лежит, наверное, на столе, я ее не брал. Как только вылез из подпола, сразу помчался в Чешанец.

— Давай жми, мой дорогой, жми, — поторопил Элиашевич водителя.

Им удалось узнать у парнишки, что старосту, которому он должен был отнести записку, зовут Кевлакис. Боровец обратил внимание, что, услышав эту фамилию, Элиашевич оживился и попросил парнишку повторить ее.

На горизонте среди рощиц и садов показалась Корце. Как было заранее условлено, колонна разделилась на две части. Солдаты спрыгивали с машин и, развернувшись в цепь, начали окружать деревню. Подпоручник Боровец понимал, что делает это скорее для проформы, ибо банда наверняка уже ушла отсюда. А впрочем, как знать… Уточнив еще раз с Покшивой и командирами отделений условные сигналы, а также поручив старшему сержанту доложить по радио командиру батальона, что отряд приступил к операции, Боровец вместе с Элиашевичем и сотрудниками органов госбезопасности в сопровождении машины с отделением бойцов въехали в деревню. Она оказалась довольно бедной. Старые, вросшие в землю, крытые обомшелой соломой хаты, убогие дворы, дырявые овины, полуразвалившиеся, пустующие до нового урожая навесы для снопов. И лишь один дом бросался в глаза. Неподалеку от леса, со стороны которого среди колышущихся хлебов видны были подходившие к деревне фигурки бойцов, кто-то подвел уже почти под самую крышу новый дом, выделявшийся тем, что он был единственным во всей деревне из кирпича.

— Староста Кевлакис строится, — подсказал мальчишка.

Деревня словно вымерла. Если бы не переполошившиеся, разбегавшиеся во все стороны из-под колес машин куры, могло показаться, что ее жители либо спят, либо куда-то выехали. Однако они не спали — об этом свидетельствовали слегка раздвинутые занавески в окошках, выглядывавшие из-за углов хат головы.

Двор Годзялко стоял на другом конце деревни. Среди соседних дворов он ничем не выделялся, может быть, только тем, что окружавший его сад был побольше и более ухожен, чем другие. Видимо, хозяин любил свой сад, заботился о нем. У дома, сбившись в кучу, стояли несколько человек. Увидев спрыгивающих с машины солдат, крестьяне молча сняли мацеювки — характерные для этих мест фуражки с длинными блестящими козырьками. Среди мужчин выделялся молодой парень, одетый в английскую военную форму. Он подошел к капитану как к старому знакомому и протянул руку:

— Привет, Элиашевич.

— Как дела, Кевлакис? Я слышал, ты здесь старостой?

— Да вот выбрали.

— Что скажешь о случившемся?

Кевлакис пожал плечами:

— Что я могу сказать? Сирот жалко, да и хозяйство пропадет.

— И все?

— А что тут еще можно сказать?

— Кто-нибудь видел их?

— Кого?

— Бандитов.

— Я не видел, и никто мне ничего не говорил.

— А что люди говорят?

— Сам их спроси. Боятся, вот ничего и не говорят.

Солдаты попросили посторонних разойтись. Сотрудники органов госбезопасности и милиционер приступили к тщательному осмотру двора и хаты, стараясь найти хоть какие-нибудь следы пребывания банды. Один из них, референт Грабик, подошел к Элиашевичу и отвел его в сторону. Боровец видел, как тот передал ему записку. Наверное, ту, о которой говорил мальчуган. Элиашевич вернулся и спросил Кевлакиса:

— Ты когда обо всем этом узнал?

— Час назад от соседки Годзялко. Она пошла к ним за чем-то, вошла в избу…

— Выстрелов не слышал?

— Я живу далеко отсюда.

— А люди?

— Сам их спроси. Мне никто ничего не говорил.

— Разумеется, спрошу. А почему ты не сообщил сразу об этом в милицию? Обязанностей старосты не знаешь, что ли?

— Знаю, поэтому и сообщил. Послал человека на велосипеде. Разве он не встретился вам по дороге?

— В хату Годзялко заходил?

— Заглядывал мельком.

— Мельком?

— Там уже нечего было делать.

— А мальчуган?

— Мы его вытащили из подпола.

— Значит, все же заходил.

— Лаз в подпол у самого порога.

— В избе никто ничего не трогал?

— При мне никто, а потом не знаю.

— Записки не видел?

— Какой еще записки?

— Обыкновенной, которую оставили бандиты. Вот этой. — Элиашевич вынул из кармана листок и помахал им перед глазами Кевлакиса. — Не видел?

— Нет, не видел.

— И не знаешь, что в ней написано?

— Раз не видел, то откуда же мне знать?

— А вообще-то ты, Кевлакис, что-то уж очень мало знаешь. Считаешь, наверное, что твоя хата с краю, так ведь?

Кевлакис промолчал, а Элиашевич сунул записку обратно в карман и добавил:

— Надо бы нам поговорить наедине. Ты не против?

— Воля твоя, Элиашевич, можем и поговорить.

— Поговорим, Кевлакис, только не здесь и не сейчас. Пойдем, подпоручник.

Боровец вслед за Элиашевичем вошел в хату. Глазам предстала жуткая картина: два трупа — мужчины и женщины — лежали на грязном полу в лужах запекшейся крови. Пятна крови были видны на стенах, на мебели и даже на потолке. Опрокинутые и поломанные стол, кровати, лавки — все наглядно свидетельствовало о том, что либо жильцы дома оказывали сопротивление, либо же в приступе злобы утварь расколотили бандиты. Мужчина лежал, уткнувшись лицом в пол, с вытянутыми вперед руками. На спине — кровавые раны от автоматной очереди. Разодранная одежда на обоих говорила о том, что, прежде чем убить, их нещадно истязали. Чуть подальше от двери лежала навзничь, широко раскинув руки, женщина. Одна нога у нее подвернулась, из-под полотняной ночной сорочки виднелся огромный синяк. В спертом воздухе слышно было жужжание мухи, которая вскоре уселась на открытом глазу женщины. Боровцу стало не по себе — ему показалось, что у трупа дрогнули веки, и в эту минуту он почувствовал, как его желудок выворачивает наизнанку. Он едва успел выбежать за порог. Командир отделения капрал Канюк отвел подпоручника за дом и принес ему ведро воды. Боровец вытер травой сапоги, привел в порядок перепачканный мундир, вымыл руки и ополоснул ледяной водой лицо. Капрал протянул ему фляжку с черным кофе. Боровец отпил несколько глотков и почувствовал себя лучше.