Збигнев Домино - Блуждающие огни

— Хорошо, хорошо, спасибо. Введите ее и можете идти.

Капрал Лабудский распахнул дверь, произнес «Пожалуйста», и в кабинет вошла старая Добитко. Такого визита Элиашевич не ожидал.

Несмотря на то что сразу же были прочесаны все окрестности, след братьев простыл, хотя и было известно, что младший, Рымша, был ранен Молотом, и, по всей вероятности, тяжело. А тут вдруг в повятовое отделение госбезопасности является старая Добитко. Остановилась молча у двери. Сильно постарела с того времени женщина, когда Элиашевич беседовал с ней в ее палисаднике. Из-под большого клетчатого платка выглядывали пряди седых волос. Вокруг покрасневших от слез и бессонных ночей глаз залегли глубокие морщины. Она хотела было что-то сказать, но, видимо, от внезапно нахлынувшего на нее горя не могла вымолвить ни слова, а только тихо и беспомощно заплакала.

Элиашевич поднялся из-за стола, подошел к ней и, взяв ее под локоть, усадил на стул. Налил в стакан воды и молча протянул ей. Она отодвинула рукой стакан и, сдерживая плач, вытерла кончиком платка слезы.

— Вот я и пришла к тебе, Элиашевич. О сынках моих непутевых поговорить с тобой пришла.

Элиашевич сел напротив женщины:

— Говорите, я внимательно вас слушаю.

— Но я хочу говорить только с тобой… — И посмотрела на Зимняка.

Тот, смутившись, встал и молча вышел из кабинета. Добитко подождала, пока за ним закрылась дверь.

— Я привела их к тебе, Элиашевич. Поверила твоим словам и привела… Будь что будет.

— А младшего? Мы знаем, что его ранил Молот. Может быть, нужен доктор?

— Ему уже ничего не нужно, Элиашевич, ничего…

Добитко, забыв, где она находится, при воспоминании о младшем, видимо самом любимом, сыне громко заголосила. Дверь кабинета приоткрылась. Элиашевич жестом отправил назад встревоженную секретаршу.

Долго не могла успокоиться несчастная мать. Наконец она рассказала Элиашевичу о смерти младшего сына и о том, что, желая спасти оставшихся сыновей, использовала все свое материнское влияние, чтобы убедить их отдаться в руки правосудия.

— Боятся они тебя, Элиашевич. Не верят вам. Разное о вас люди болтают. Избиваете, говорят, в тюрьмах держите, к смерти приговариваете. — Старая Добитко внимательно вглядывалась в лицо Элиашевича.

Но у того ни один мускул не дрогнул.

— Люди болтают? А что это за люди? Вы подумали о том, кто они? Сколько уж раз мы давали возможность тем, из леса, выйти и сдаться, сколько раз? Две амнистии были. Те из них, кто поверил властям, сейчас живут спокойно, детей растят. Избиваем, говорят, в тюрьмах держим? Я могу сказать за себя — ни на кого я руки не поднял, это омерзительно мне. Но люди остаются людьми. Может, и было, что кто-то из наших не сдержался, когда ему плевали в лицо, обзывали холуем, поливали грязью его мать. Но мы никому глаз не выкалываем, каленым железом звезд на груди не выжигаем, топорами не рубим и в прорубь не бросаем, как это они делают с коммунистами. Мы стреляем в них в бою — это верно, отдаем под суд — тоже верно. Но это относится к тем, кто стреляет в нас, убивает мирных жителей, оставляет детей сиротами, так, как это случилось недавно с семьей Годзялко. А впрочем… Что тут много говорить?

Возбужденный Элиашевич встал и начал расхаживать по комнате. Добитко опустила глаза, немного помолчала, а потом с надеждой в голосе спросила:

— А что будет с моими сынками, Элиашевич? Оставите их старой матери живыми?

Элиашевич остановился:

— Офицер, который только что вышел отсюда, — военный прокурор. Он знает законы и лучше, чем я, разъяснил бы это вам. Могу сказать только одно, что, впрочем, я вам уже говорил, помните, тогда в палисаднике: они должны ответить перед судом за то, что совершили, должны, но их чистосердечное раскаяние наверняка будет принято во внимание. Какова вина — таково и наказание, каково раскаяние — таково и снисхождение. Оставят их вам, пожалуй, наверняка оставят, хотя бы за эти ваши старания, за ваше доверие к нашей власти.

Не успел он и глазом моргнуть, как Добитко рухнула на колени, пытаясь поцеловать ему руку. Растерявшись, он поднял ее и снова усадил на стул:

— Что вы, что вы! Здесь не костел, а я не ксендз.

Добитко вытирала кончиком платка заплаканные глаза.

Через час она снова появилась в кабинете начальника повятового отделения госбезопасности, но теперь уже вместе с сыновьями, которые, не говоря ни слова, достали из-под плащей автоматы, а из карманов — пистолеты, гранаты, патроны, сложив все это на покрытый зеленым сукном стол Элиашевича.

После обеда Элиашевича вызвали в повятовый комитет ППР. Перед этим он зашел в столовую и подсел к Боровцу. Глотая без аппетита кулеш, Элиашевич рассказал ему о визите Добитко, о последних данных, полученных в ходе допросов задержанных братьев, о том, что пока неизвестно, что стало с Зарей, которому удалось избежать разгрома у Буга, а также о том, что Рейтар где-то затаился.

— Поэтому подождем, — сказал подпоручник, допивая второй стакан компота и поглядывая на часы. — О, уже без пятнадцати четыре, а к четырем меня вызвали в партийный комитет.

— Успеем, я тоже туда иду.

— Вы случайно не знаете, товарищ капитан, зачем я им понадобился? Я еще там никогда не был.

— Трудно сказать, мой дорогой. Может, будут хвалить? — пошутил Элиашевич.

— А может, отругают? А как вы думаете, это надолго?

— Куда это ты сегодня так торопишься? Есть какие-нибудь интересные планы?

— Да нет, просто у меня билеты в кино.

— На какой сеанс?

— На шесть часов.

— Должны успеть. Ну так что, пошли?

— Пошли.

Повятовый комитет ППР в Ляске размещался в небольшом двухэтажном здании, окруженном ухоженным газоном, кустами сирени и смородины. Элиашевич с Боровцом вошли в сад. Из боковой аллейки навстречу им показался пожилой мужчина:

— Здравствуйте, товарищи. Нас, наверное, уже ждут, но, думаю, минут пять у нас еще имеется в запасе.

— Ровно четыре, товарищ секретарь. Позвольте вам представить нашего нового командира отряда Корпуса внутренней безопасности подпоручника Боровца.

— Наслышан, наслышан о вас, товарищ Боровец. Все о вас говорят, а вы к секретарю повятового комитета зайти так и не удосужились. Как же это так?

У секретаря, несмотря на его усталое, изрезанное морщинами лицо, была добрая, располагающая улыбка, а его слегка прищуренные глаза доброжелательно посматривали на подпоручника. Крепко пожав ему руку, Боровец, улыбаясь, оправдывался:

— Да все как-то не получалось, товарищ секретарь, да и мешать вам не хотел.

— Секретарь для того и существует, чтобы ему члены партии «мешали», чтобы приходили к нему почаще. Давно в партии?

— Всего год. Вступил в офицерском училище.

— А откуда родом?