Эдуард Арбенов - Берлинское кольцо

Эсэсовец сидел на скамье, голой, выкрашенной в противно-серый, безнадежно пустой цвет, и тер виски.

— Я ни на минуту не сомневался, — говорил он уже потерявшим уверенность голосом. — Ни на минуту…

Что мог ответить Корпс? Согласиться с пленным. Кивнуть сочувственно: да, бывает. И только… И все же Корпс ответил:

— А если… если он не взял… Не сумел отнять пакет у того, второго…

Неожиданное сомнение. Оно на какую-то долю секунды поразило Ольшера, заставило почувствовать обреченность. Но он тотчас вырвался из этого неприятного состояния, и не потому, что оно было страшным, напоминало о безнадежности, а потому, что гауптштурмфюрер не поверил Корпсу. Самой возможности не поверил.

— Вы не знаете этого человека… Он все мог. И все может. — Ольшер перенес Исламбека в настоящее.

— Разве Исламбек жив? — удивился Корпс.

Новое сомнение! Откуда взял его этот розоволицый майор? Откуда вообще он берет сомнения? Или напичкан ими, словно бочка сельдью. Да, да, бочка. Майор очень похож на исландские бочонки с сельдью. Крашеные бочонки.

— Вы ничего не знаете об Исламбеке? — с недоверием посмотрел на Корпса гауптштурмфюрер. — Ничего?

— Ничего… Однако он не дошел до нас. Не смог. Или не захотел…

Снова сомнение.

— Черт знает что! — вспылил Ольшер. Он уже не мог не злиться, хотя раздражение и мешало этой сдержанной беседе. — Не смог, могу еще поверить: человек падает, такова судьба всего живого в нашем мире. Но он не из тех, кто падает первым. Он падает последним! Вы поняли меня, господин майор?

— Пытаюсь…

— Так вот, он мог упасть лишь последним… Вслед за мной. — Ольшер бросил оценивающий взгляд на розовощекого, пышущего здоровьем Корпса. — И даже вслед за вами… Иначе говоря, в это я могу поверить. Но не захотел — исключается! Он действовал не ради меня и даже не ради вас, заметьте. Ради себя! А другой дороги у него не было…

Корпс не умел существовать без сомнений, это противоречило его сущности. Он сказал:

— Отчего же не было?

— А?! — отшатнулся от майора Ольшер. Как он сам не подумал о другой дороге. Главное, почему не подумал, ведь было столько времени для этого. Или не мог — слишком верил в начертанное Дитрихом, верил Исламбеку с его таинственным и таким заманчивым вторым километром Берлинер ринга. Верил англичанам, именно англичанам, и ничего другого в голову не приходило, абсолютно ничего. Ломая все внутри — привычное, ставшее обязательным и даже необходимым, Ольшер со стоном признался. Корпсу признался, а может, самому себе: — Была другая дорога…

— Несколько, — помог гауптштурмфюреру Корпс. И опять внес сомнение.

— Нет! — отбросил сомнения Ольшер. — Две! Всего лишь две. И вы знаете вторую…

Под золотой оправой ольшеровских очков родилось незнакомое Корпсу, но привычное для тех, кто видел гауптштурмфюрера прежде, — тепло удовлетворения, даже надежды. Оно всегда было едва уловимым и походило на отзвук умиления. Корпс понял это, как порог истерики — ему почудились слезы на ресницах капитана. Да, положение эсэсовца трагическое!

— Дановен!

— Что? — не разобрал майор слова, произнесенные почти шепотом.

— Уильям Джозеф Дановен, — повторил Ольшер теперь уже четко. — Мне нужен генерал-майор Дановен.

Откуда эсэсовец узнал имя начальника Управления стратегических служб США? Впрочем, это не так уж удивительно — немцы могли знать своих противников. Корпс допускал подобную осведомленность. Но требовать к себе «бога разведки» — предел наивности и даже наглости. Конечно, эсэсовец потерял чувство реальности. Бедняга просто жалок!

— Вы забыли, господин Ольшер, что я английский офицер, — заметил Корпс и встал, чтобы дать понять собеседнику о своем намерении уйти.

— Нет, нет! — схватил его за локоть Ольшер. — Я ничего не забыл. Умоляю вас, останьтесь! Вы один лишь можете помочь мне…

Корпс брезгливо отстранился от эсэсовца. Ольшер заметил жест, заметил выражение лица майора, и ему стало не по себе. От него отшатывались, как от чумы!

— Простите! — сказал он упавшим голосом и убрал руку, которая только что цепко держала локоть майора. — Я действительно забыл… Простите!..

Жалость, одну лишь жалость к обреченному унес с собой Корпс из лагеря. И еще нелепые, уже не нужны никому слова гауптштурмфюрера:

— А я шел к вам… Все было предназначено для вас. Ключи от завтрашнего дня…

Поезд Берлин — Вена пересек бывшую чешскую границу поздно вечером, часов в одиннадцать. Последний немецкой станцией был Дрезден.

Во время небольшой остановки к третьему вагону подошел эсэсовский офицер без багажа, в руке он держал лишь иллюстрированный журнал, и показал проводнику проездные документы. Озябший на холодном и сыром весеннем ветре проводник скучно глянул на штамп военного коменданта и кивнул офицеру — поднимайтесь! Лицо эсэсовца не заинтересовало железнодорожника и даже не удивило, хотя он мог поразиться слишком смуглому тону кожи и слишком необычному разрезу глаз унтерштурмфюрера. Не поразился, видимо, потому, что все, почти все пассажиры его вагона были смуглы и имели такой же разрез глаз, кроме нескольких берлинцев, тоже офицеров, и одной дамы. Еще один смуглый не нарушит общей картины.

Эсэсовец поднялся на ступеньки, и поезд тотчас тронулся.

В тамбуре унтерштурмфюрер долго разглядывал что-то через стекло двери.

— Вас проводить в купе? — спросил проводник.

— Нет, — ответил офицер. — Я скоро сойду…

Проводник кивнул и прошел к себе в дежурку.

Еще минуту, а может и больше, проторчал в тамбуре унтерштурмфюрер, наверное, больше, потому что уже миновали маскированные огни Дрездена, утонул сбоку глазок семафора и поезд набрал скорость, когда офицер осторожно отворил дверь и шагнул в проход. Проход был пуст — все, кто спускался на перрон Дрездена, а таких оказалось немного, вернулись в свои купе и закрылись, наступило время сна. Естественное время сна. Но вагон не спал. Во всяком случае, большая половина его гудела голосами, приглушенными ледериновой обивкой дверей и драпировкой окон. Гудела возбужденно и даже хмельно.

Унтерштурмфюрер проследовал вдоль прохода, задерживая шаг у каждого купе и вслушиваясь. Двери пропускали сквозь себя то сонную тишину, то легкий говорок, то смех, то громкий выкрик: кто спал, кто таинственно переговаривался, кто спорил, а кто веселился. Вагон собрал совсем разных людей и по характеру, и по возрасту, и по положению, и они, укрывшись в купе, раскрывали себя. Раскрывали себя, как допустимо это в военное время, в дороге, ночью. Они были пьяны, почти все. И те, кто спал, и те, кто, приглушив голоса, разговаривал. Ну, а там, где раздавались выкрики и смех, попойка продолжалась.