Эдуард Арбенов - Берлинское кольцо

Смех! Унтерштурмфюрера привлек именно смех. Не просто смех. Смеялась женщина — низкий, грудной, чуть возбужденный голос. Знакомый голос. Женщина смеялась заливисто, веселости в смехе, правда, не было — так смеются взволнованные люди, их беспокоит чье-то внимание, слишком откровенное и настойчивое, или тревожит близкая опасность, или наконец, необходимость скрывать тайну, свое истинное настроение. Иногда так смеются перед слезами.

Унтерштурмфюреру показалось, что причина взволнованности — внимание. Женщина в компании мужчин. И они хмельны. Хмельны и поэтому хотят быть смелыми. Звякают стаканы под горлышками бутылок — неуверенные руки никак не могут удержать стекло на весу. Вино, должно быть, проливается, и женщина пугливо вскрикивает:

— Ай! Ай! Мое платье…

Вскрикивает и смеется. А ее утешает хрипловатый голос:

— Если фрау разрешит, я сотру пятна… Губами…

— Нет, лучше мы его выстираем… Не правда ли, фрау? Прямо сейчас, здесь…

И снова смех.

Унтерштурмфюрер чуточку задерживается около этого купе, потом, повернувшись, быстро идет в противоположный конец прохода. Он бледен, и руки его, кажется, дрожат. Одна из дверей, которую офицер минует, приоткрыта. В щель видна темнота. И больше ничего. Как бы случайно унтерштурмфюрер касается ногтями двери, звучит короткое тук-тук! Он никого не вызывает, не спрашивает разрешения войти, просто играет пальцами, как это делают слишком рассеянные или слишком сосредоточенные люди и им нужна механическая разрядка.

У соседнего, четвертого, купе офицер останавливается, напрягает слух, как бы проверяя, нет ли чужих шагов за спиной, затем быстро отдергивает дверь и так же быстро бросает себя в купе. Прямо на диван, на чей-то плед, пахнущий духами и чем-то домашним, совсем несвойственным вагону. Офицер дышит тяжело и порывисто, будто долго бежал, долго торопился и не успевал глотать вволю воздуха. Теперь успокоенный, утоляет жажду.

Проходит минута, другая. Унтерштурмфюрер включает свет и видит зеркало, четким прямоугольником торчащее в дверях и отражающее матовую лампу в потолке, черную драпировку окна, столик со стаканом уже потерявшей газ минеральной воды и покачивающейся в такт движения поезда, пачку кекса, разорванную, но не начатую, и какие-то баночки и бутылочки — женское хозяйство. Видит еще офицер в зеркале себя — очень бледного, болезненно-бледного и хмурого. Но это не задерживает его внимания, не заставляет задуматься или встревожиться — он знает, что бледен. И именно сейчас бледен. Значит, мало сил и их надо беречь.

Он откидывается на спинку дивана и какое-то время, очень короткое, отдыхает с закрытыми глазами. Кажется, дремлет под стук колес. Ритм однообразный, усыпляющий, и приходится напрягать волю, чтобы не оказаться в его власти. Рука поднимается, ощупью отыскивает кнопку звонка — вызов вагонной обслуги — и с усилием вдавливает ее. Где-то в конце коридора, за дверью, неслышимо для офицера, возникает сигнал, похожий на тревожное жужжание шмеля…

Компания веселилась. Наступил момент, когда естественное возбуждение перешло предельную черту и не вино уже воспламеняло смелость, а отчаяние и безрассудство. Они — эти заброшенные на чужбину судьбой и душевной трусостью люди, потерявшие все, кроме инстинкта самосохранения, стремились чем-нибудь заглушить боль сердца, а сердце ныло постоянно от тоски и страха перед будущим.

— Фрау! — шептал заплетающимся языком министр пропаганды — они все здесь считались министрами, или, как это значилось в списках на получение жалования, начальниками отделов Туркестанского национального комитета, штелле по-немецки. — Фрау, вы связали свою судьбу с Туркестаном, и мы этого никогда не забудем!

Министр здравоохранения, весь вечер пяливший глаза на полуобнаженные плечи «шахини» и даже пытавшийся губами стереть винное пятно с платья, перефразировал высокопарную фразу своего коллеги на собственный лад:

— Туркестанцы не забудут… Такая женщина! Такая женщина!..

Вице-президент и он же военный министр хмурился — ему не нравилась развязность «членов правительства». Рано еще превращать идею «Улуг Турана — Великого Турана» в дешевый фарс. Да и надо ли это делать вообще. Пусть сподвижников Мустафы Чокаева постигла неудача — советские войска приближаются к границам Германии и ничто, ничто не способно остановить их, конец, видимо, близок, — но это не конец идеи панисламизма, идеи «Великого Турана». Хозяин, приютивший перебежчиков, погибнет, однако есть другие хозяева, способные протянуть руку тонущим. Лично он, вице-президент, не теряет надежды и не падает духом. И постарается удержать других.

— Сын бездомной собаки! — бросил он по-тюркски министру здравоохранения. — Разве кусают господина, который тебя обласкал? Это жена отца нашего Вали Каюмхана….

Пьяный министр бесстыже ухмыльнулся и так же бесстыже посмотрел на «шахиню».

— Она жена многих, почему бы ей не быть и моей женой. Или ты сам в нее метишь?

— Где твоя совесть, шакал?

Вице-президент говорил тихо и даже спокойно, лишь глаза его взблескивали холодом и злобой.

— А кому нужна она теперь, эта совесть? — по-прежнему с ухмылкой ответил министр. — Или на том свете за нее дадут стоящую цену? Нет, уважаемый, совесть осталась там… — Он кивнул, как обычно кивали туркестанцы, куда-то вдаль, в неведомое, давно потерянное.

«Шахиня» настороженным взглядом ловила движение губ и выражение глаз споривших. Она не понимала слов, но улавливала смысл. Весь вечер мужчины лили потоки комплиментов в ее адрес, грубоватых порой и даже оскорбительных. Весь вечер бесцеремонно рассматривали единственную в купе женщину, пили за ее плечи, глаза и губы. И это тревожило Рут и волновало. Среди подчиненных мужа были такие, кто мог надеяться на благосклонность «шахини». И именно их сдерживал холодный и почти всегда хмурый вице-президент. Он словно боялся ее шага, ответного шага, оберегал от легкомысленного и шокирующего «шахиню» поступка. Наивный человек! Он не понимал, что она не так легкомысленна и не так беспечна, как они, эти туркестанцы, думают!

— Налейте вина! — попросила Рут, желая прервать разговор мужчин, грозивший перерасти в ссору.

— С удовольствием! — откликнулся министр пропаганды. Ему тоже не нравилась перепалка, возникшая между членами правительства. Прежде одного строгого слова вице-президента было достаточно для установления порядка и единомыслия, теперь даже сотни слов не в состоянии успокоить господ министров. Подданные «хана» вышли из повиновения. Он сам, министр пропаганды, уже ни во что не верил и ни на что не надеялся, но голос Баймирзы Хаита был для него по-прежнему устрашающим и заставлял повиноваться. Во всяком случае, в нужную минуту министр умел изобразить на своем крупном, угловатом лице покорность, умел рабски преданно глянуть рыбьими, навыкат глазами на вице-президента. — С удовольствием, с удовольствием! Что осталось нам от земных радостей, кроме вина…