Эдуард Арбенов - Берлинское кольцо

— Тогда зачем эта комедия! — с обидой сказал Ольшер. — Перечислите документы, переданные вам, и я установлю их подлинность.

Тревога уже покинула гауптштурмфюрера. Он успокоился, даже улыбнулся мысленно: «Слава тебе, господи. Спасен!»

Носатый нетвердой, пляшущей рукой слил в стакан коньяк и такими же нетвердыми губами стал тянуть его, роняя на рубашку золотисто-бурые капли.

— Перечислим, покажем… — пробормотал он, высосав остаток и кисло морщась. — Все в свое время!

— Налей ему! — сухо потребовал скуластый.

Носатый поискал чистый стакан, не нашел, налил в свои, так же неуверенно, как и прежде, но без щедрости, и протянул капитану.

— Пейте!

Ольшеру не хотелось пить. Не хотелось туманить мозг, и потом он боялся — в лагере кормили плохо, организм ослаб, с одного глотка можно спьянеть.

Скуластый через газету, которую он все еще держал в руках, посмотрел на эсэсовца, на его очки, поблескивающие притуманенным золотом и чистым стеклом, но глаз не увидел. Маленькие и бледно-голубые, они терялись за этими бликами света. Не увидел, и потому не смог понять — что думает и что переживает пленник. А ему нужно было понять. Он решил увеличить дозу горечи, предназначенную для эсэсовца. Сказал холодно, до того холодно, что Ольшер съежился:

— А пакет не ваш…

Этого Ольшер не ожидал. Обокрали! Самым бессовестным образом!

— Все-таки пейте! — предложил скуластый и откинул свои огромные, прямые плечи на спинку кресла, и теперь уже не через газету, а открыв целиком Ольшера, принялся изучать его.

Что оставалось делать гауптштурмфюреру? Пить! Хотя следовало отбросить стакан, да что отбросить, швырнуть в лицо нечестным игрокам — так не поступают с партнером. Если взяли — платите! Но когда за твоей спиной ничего нет, кроме лагеря и неумолимо приближающегося суда, изображать оскорбленного смешно. Глупо.

— Нет… Вы шутите… — забегал глазами по лицам офицеров Ольшер. — Шутите! Там оттиски пальцев… В левом углу…

— Много оттисков, — добавил холода скуластый.

— Но первые — мои!

Носатый помог товарищу добить Ольшера:

— Теперь уже ничего не разберешь… К тому же за пакет заплачено. В свое время…

— Я выпью… — попросил Ольшер.

Носатый едва приметно усмехнулся — он был доволен произведенным эффектом.

— Да, конечно… Коньяк довольно приличный, не то что ваш «вайнбранд»…

Ольшер поднес ко рту стакан. Острый запах коньяка ударил в голову и разлился там туманной слабостью, кружением каким-то. Лицо гауптштурмфюрера сделалось синевато-белым, даже губы и те посветлели.

— Да пейте же, черт возьми! — крикнул досадливо скуластый.

Ольшер заставил себя проглотить дурманящую влагу. Сумел вернуть стакан носатому и даже благодарно кивнуть. Потом он облизал губы и сказал устало:

— Как же так… Как же так, господа!

— Вот так, — утвердил скуластый. — За пакет уплачено.

Огонь побежал по телу Ольшера, стремительно побежал, опаляя и бодря, ломая все естественное и понятное. В этом горячем круговороте трудно было сохранить ясность мысли. Но капитан все же успел выразить логическое:

— Кому?

— Продавцу, — неопределенно охарактеризовал человека, продавшего документы американской разведке, скуластый.

Гауптштурмфюрер ждал более ясного ответа. Немедленного ясного ответа — через несколько минут он мог уже не уловить его. Поэтому потребовал у скуластого:

— Саиду Исламбеку?

— Предположим…

— Нет, мне нужно знать определенно!

Офицеры переглянулись, причем носатый снова усмехнулся, теперь уже не скрывая этого — уголки его большого рта сдвинулись, а в глазах мелькнула лукавая смешинка.

Ответил скуластый:

— Считайте это утверждением. Итак, какое отношение вы имеете к документам?

— Сколько их было? — торопился Ольшер.

Снова офицеры обменялись взглядами.

— Восемь… — после некоторого молчания назвал цифру скуластый. Назвал наобум — так следовало понимать его неуверенный тон.

— А их было семнадцать, — со злорадством объявил гауптштурмфюрер. — Семнадцать отдельных списков. И на каждом печать Главного управления СС и подпись группенфюрера.

— Возможно, — допустил скуластый.

— Так сколько же? — опять потребовал Ольшер. Он все ждал и ждал со страхом опьянения, а оно не наступало. Внутри было горячо, ужасно горячо, но мозг не туманился, легкое головокружение, напугавшее капитана, исчезло — мысль работала четко, и все представлялось ясным. Даже слишком ясным. — Сколько?!

— Это надо проверить, — вмешался носатый. — Однако проверка предусматривает какие-то отправные данные. Ваши данные. Подробности, так сказать…

Ольшер рассмеялся. Впервые и очень неожиданно. С нервными нотками в голосе. Все же коньяк подействовал — так поняли офицеры.

— Вы все… Абсолютно все знаете обо мне… — Ольшер осмелился съехидничать: — И не надо жевать резину!

Носатый сморщился, усы поднялись при этом к самым ноздрям, и, казалось, он сейчас чихнет. Но чих не последовал. Носатый сказал скучно:

— Тем более… Между прочим, кто такой Исламбек… и какое отношение к делу имел он?

Ольшер вздохнул:

— Я полагал, что вы с ним уже знакомы…

Исламбек шагал по Вене, весенней Вене, залитой апрельским солнцем и пронизанной ароматом тающего снега. Последний раз снег лег на шпили церквей и карнизы дворцов, чтобы тут же исчезнуть и звоном капели и журчанием ручьев наполнить улицы — единственной радостной музыкой, которая звучала теперь в городе Шуберта и Штрауса — грустно-холодном городе, похожем на красивую, даже изысканно красивую декорацию уже не играющего театра. Здесь все было грустным: и пустынные улицы, и серые очереди у булочных, где хлеб не пах хлебом, а венская сдобь существовала лишь в виде поблекших картинок на старых витринах, и сами венцы, одетые в темное, прикрытые поношенными шляпами, которые они старательно приподнимали, встречая каждого, кто был в военной форме, — а в военной форме были почти все, все не седые и не покалеченные, не опирающиеся на костыль или руку старушек…

Исламбек шагал торопливо, не поднимая головы и не показывая глаз из-под большого козырька форменной шапки. Он не отвечал на поклоны венцев, ему было не до этикета. Лишь изредка, когда сталкивался лицом к лицу с каким-нибудь стариком, обнажавшим голову перед офицером СС, он кивал скупо или вскидывал руку — хайль! — и шел, шел дальше.

Было что-то около двенадцати, когда Исламбек пересек Рингштрассе, прочерченную несколькими рядами деревьев, еще голых, но уже пахнувших спелыми почками. Деревья, как и на Унтер ден Линден в Берлине, стояли вдоль мостовой и тротуара, но только теснее. Их стригли, хотя в этом не было уже никакого смысла — венцы не замечали ничего, кроме эсэсовских мундиров, страшных и потому заставлявших каждого быть настороже. Исламбек пересек улицу справа перед парламентом — вернее, зданием, считавшимся когда-то парламентом, — и углубился в сквер перед Ратхаузом. Здесь тоже теснились деревья, к каждой аллее подступали клумбы, укутанные еще по-зимнему камышовыми матами. Мертвый фонтан поблескивал влагой — в чаше лежал ночной снег, почти прозрачный, похожий на студень.