Вадим Данилов - Временно исполняющий

— Да, да, — сказал Ватолин, оглядывая обшитую гладко выструганными досками землянку. Здесь все было намного солиднее, чем у него на пятой батарее: широкий стол, настоящие стулья, большая керосиновая лампа. А рядом, видимо, еще несколько таких же помещений. На батарее, правда, землянки перекрыты несколькими рядами бревен, но здесь такого перекрытия и не требуется — над головой развалины электростанции: никакая бомба не возьмет. Прохладно и тихо, не слышно ничего, что делается снаружи. Благодать…

— Разрешите войти, — в дверях появился широкоплечий сержант с глубоким шрамом на подбородке.

— Вот какое дело, Недайвода, — поднял на него глаза начальник штаба. — Вы назначаетесь ординарцем командира дивизиона лейтенанта Ватолина.

— Есть, — ответил сержант спокойно, как отвечал, видимо, на любое приказание.

— Смотрите, чтобы все было как следует. А пока позаботьтесь об отдыхе командира дивизиона.

Ватолин чувствовал себя неловко: в его присутствии о нем говорили в третьем лице, как о важной персоне, и он не знал, то ли обратиться ему к ординарцу и высказать какое-нибудь напутствие, то ли промолчать. Решил промолчать.

Снова встретились они в другом конце обширного штабного подземелья, в отгороженном и обшитом такими же гладкими досками закутке, в котором стояли никелированная кровать, застеленная двумя матрацами, простыней и толстым одеялом, столик, покрытый темной скатертью, и два стула. Недайвода принес ужин, но не в котелке, а в тарелке — это тоже было непривычно. Рядом поставил чайник, кружку и небольшую, в замшевом чехле, флягу.

— Туг чай, товарищ лейтенант, а тут, — он указал на флягу, — что покрепче.

— Покрепче? Ах да, покрепче… Понятно, — улыбнулся Ватолин. После доклада начальника штаба с него будто тяжкий груз свалился: все оказалось не столь уж сложным., Потянуло на разговор.

— Как вас звать, сержант?

— Григорием меня зовут. И по отчеству — Григорьевич. Небось думаете про мою фамилию? Смешная фамилия? Украинец я. Из Сумской области, а вырос под Курском. Что Сумская область, что Курская — одно и то же… Я рядом буду, товарищ лейтенант, где связисты. Покличете, ежели что…

Он вышел. Ватолин налил из фляги в кружку, выпил, поел горячих еще макарон со свиной тушенкой. Подумалось, что командирам дивизионов живется в общем неплохо, есть в этой должности свои прелести. Он с аппетитом опорожнил тарелку, хлебнул чаю и, скинув сапоги и гимнастерку (впервые за много дней), плюхнулся на одеяло. «Синельникова бы сейчас в такую постель», — успел подумать Ватолин и тут же куда-то-поплыл по убаюкивающим теплым волнам…

Проснулся будто от толчка. В штабной землянке стояла тишина — значит, спал недолго. Не сразу сообразил, где он, но, увидев чадящую лампу и в ее свете покрытый скатертью стол, вспомнил все и вздохнул.

Первой мыслью было: почему не спится? После такого-то дня спать бы да спать. А сон не шел. Шли видения: Поля, распахнувшая от удивления бездонные глаза; Кира, глядящая на него с печальным укором и похожая чем-то на Анну Каренину-Тарасову из Художественного театра; лейтенант Абакумов, хитро улыбающийся… Все спрашивали его: «Как же так, позавчера был простым командиром взвода, был как всё, а сегодня встал вровень с немногими, и столько народу под началом?..»

Ползли мысли о том, что сказал бы еще каждый из них, чем бы напутствовал. Поля в который уже раз попросила бы беречь себя, не лезть под пули. Кира? Неизвестно, что сказала бы Кира, потому что ей, в конце концов, он безразличен.

Зато лейтенант Абакумов был бы поражен: его курсант и вдруг так шагнул в должности. Майор Виноградский — тоже. Но появись они здесь сейчас — и Ватолину стало бы неловко, как курсанту, без разрешения выскочившему из строя, как человеку, попавшемуся на беззастенчивом хвастовстве. Он сказал бы им: «Помогите. Научите, как быть и что делать. Вы все знаете и все умеете». И все-таки приятно было сознавать, что обошел самого Абакумова. Именно его, а не кого-то другого. Почему так? Наверное, потому, что Абакумов очень обрадовался бы, узнав о неожиданной карьере своего курсанта.

Вот отец, тот, прочитав письмо, которое Костя напишет завтра же, покачает головой и, потерев подбородок, хмыкнет: «Дожили. Кому дивизионами управлять доверяют». Это так, для виду. А в душе будет доволен. Сам когда-то наставлял: в армии, мол, не стремиться к продвижению по службе — значит плохо служить. Выходит, он, Костя, хорошо служит — только и всего.

А хорошо ли? Скорее всего, не очень. И какая это служба… Не служба, а война: убивают одинаково всех — и тех, кто служит кое-как, и тех, кто старается. И как определить, кто лучше служит, а кто хуже? Вон дядя Вася Долгополых знает, кажется, порядки и, кроме как о своей батарее, о своих бойцах, ни о чем не думает, а командир полка разнос ему устроил. А Павельев? Уж он-то старается. И все-таки досталось ему, пожалуй, больше всех.

Кстати, что он сейчас думает о своем новом начальнике, о друге школьных лет Косте? Не угадаешь, что думает, может, радуется за него, но едва ли. Представить его радующимся просто невозможно, решил Ватолин, вспомнив, как школьный друг Юра еще во время формирования дивизии был назначен командиром батареи и получил звание старшего лейтенанта. Переменился он в тот же день и стал удивительно походить на Павельева — училищного старшину, неулыбчивого, сосредоточенного, озабоченного делами, о которых подчиненным не имеет права даже заикнуться. В отношениях к Ватолину и Синельникову — к друзьям, по его же выражению, с незабываемых курсантских дней — он вроде оставался прежним, во всяком случае, разговаривал с ними так же, слова были такими же и вместе с тем другими, содержащими известный одному лишь ему смысл и не допускающими возражений. Каково же будет ему теперь выслушивать не то что возражения, а приказы…

Уснуть Ватолин не мог. Поворочавшись, встал, оделся и, осторожно ступая, вышел за перегородку. Миновал приободрившегося при его появлении телефониста, поднялся по ступенькам наверх Влажный теплый воздух был неподвижен. Облака все еще стояли низко. Над головой они были почти темными, а чуть подальше к западу — светящимися багряными сполохами. Там горел невидимый отсюда большой город. Огонь то затухал, то снова вспыхивал рвущимися к небу языками пожарищ. Город стал гигантским костром, и ему не давали погаснуть: ворошили и ворошили его до самого основания, заставляя гореть камни и пепел.

Время от времени над скрывающей город высотой взлетали ракеты, пулеметные очереди пронизывали минутную тишину. Протарахтел самолет-«кукурузник», бросил свою долю топлива в костер и, чтобы самому не обжечься, скрылся в облаках.

Часовой бодро вышагивал возле входа в штаб — сон, должно быть, отгонял. Когда Ватолин приблизился к нему, вытянулся и сказал: