Юрий Стрехнин - Наступление продолжается

Впереди оглушительно грохнуло. По голове и спине Белых застучали комья мерзлой земли. В лицо ему пахнуло густым черным дымом. Это Шахрай, уже опустошив все диски своего пулемета, встал и бросил в подбегающих немцев противотанковую гранату.

Рядом с Белых дважды рвануло воздух. Длинная расщепленная ручка немецкой гранаты, посвистывая и кувыркаясь, ударилась о землю около него и укатилась куда-то под ноги.

В ушах звенело, кружилась голова: граната разорвалась почти рядом.

Шахрай вывернул свою брезентовую сумку. Из нее вывалилось несколько гранат. Взяв в руки по гранате, он разом швырнул их и плашмя упал наземь, придавив тяжелой ладонью плечо своего командира.

Когда оба подняли головы, то увидели, что впереди, возле канавы, нет ни одного гитлеровца.

— Тикать будем або битися? — спросил Шахрай, подбирая с земли гранаты.

— Хватит, пошли!

Низко пригибаясь, они побежали вдоль канавы, уводившей в сторону от балки. Но не успели сделать и нескольких шагов, как Шахрай повалился на бок.

— По ногам, гад! Не можу идти. Тикай, старшина!

— Куда? — зло сказал Белых. — Ты бы меня бросил?

Он вынул из-за пазухи Шахрая три последние гранаты, положил их перед собой и выглянул из-за гребня канавы. Теперь ему не уйти. Ни оставить Шахрая здесь, ни вынести он не мог. Оставалось одно: остаться с ним.

Шахрай приподнялся на руках.

— Товарищ старшина! — прохрипел он. — Дай-ка одну!..

— Ползи по канаве, потом — в бурьян!

— А вы?..

— Приказываю: уходи! Гранату — в самом крайнем!..

Никита сунул шероховатое чугунное яйцо в протянутую руку Шахрая. Тот, поколебавшись немного, взглянул на старшину, что-то еще хотел сказать, но резкий жест Белых — и Шахрай пополз по канаве, волоча перебитые ноги.

Теперь Никита был один. Но он еще не мог уходить. Надо было задержать врагов до тех пор, пока Шахрай не отползет подальше в поле.

Пистолет и две гранаты — вот все, что оставалось у Никиты. Он осторожно выглянул наверх. Совсем близко, в пятнадцати шагах от него, лежал немец в распахнутом маскировочном комбинезоне и, отвалившись на бок, тянул из-за пояса гранату. Рядом с ним еще два. Прижавшись к земле, они выжидающе смотрели в сторону канавы.

«Боитесь!» — с удовлетворением подумал старшина. Рванув кольцо, он бросил «эфку» и ничком упал на землю. Осколки, улюлюкая, пронеслись над его головой. И вслед за этим на гребне канавы, взвихрив снег и мерзлую землю, взорвалась немецкая граната. А через секунду, когда Никита поднял голову, он увидел, как еще одна, осыпая снежок, покатилась по бровке канавы в двух шагах от него. Никита перекинулся на бок, ухватил вертящуюся гранату и выкинул ее наверх. «Забросают!» — мелькнуло в голове.

По расчету Никиты, Шахрай должен был отползти уже на порядочное расстояние. Теперь Никита имел право побеспокоиться и о себе. Держа в одной руке гранату и в другой пистолет, он быстро пополз вдоль канавы. Но сразу же услышал и слева и справа тяжелый топот немецких сапог, гортанные выкрики. Немцы бежали к канаве с двух сторон.

«Врете! Лежачим не дамся! — в ярости скрипнул зубами Никита. — Погибну, так стоя!»

Старшина рывком поднялся. Два немца, потрясая автоматами и что-то крича, бежали прямо на него. Они уже не стреляли, боясь попасть в своих, потому что и сзади, и справа, и слева тоже бежали немцы. Никита припал на колено и наотмашь взмахнул правой рукой. Пущенная им граната ударила бегущего немца в бок, отскочила, упала на землю, подпрыгнула и взорвалась. Мимо уха Никиты с тоненьким визгом пронеслись осколки.

— На, возьми! — крикнул Никита. Почти не целясь — враги были кругом, рядом, — он выпустил по ним всю обойму пистолета. «Эх, последний для себя бы приберечь!» — спохватился он. Но уже поздно.

Старшина ударил рукояткой пистолета по лицу первого подбежавшего к нему солдата. Но другой с размаху хватил Никиту стволом карабина по руке. Пистолет кувыркнулся в снег.

«Лучше смерть, чем живым!» — вспыхнуло в голове Никиты. Он рванул на себе ворот ватника.

— Стреляйте, гады!..

— Официр, официр! — закричал кто-то сзади. Это было последнее, что услышал Никита. Белое поле с зелеными немцами на нем стало алым, перевернулось, пахнуло жаром в глаза, загорелось ослепительным светом, и затем все погасло.

Батальон двигался по бугристому вспаханному полю, чуть припорошенному снегом.

Получив с Булагашевым донесение от Белых, Яковенко вел батальон так, как было приказано командиром полка — на сближение с противником южнее Комаровки.

Шли медленно, ощупывая дозорами путь впереди. Да и нельзя было идти быстрее. Пулеметы и минометы бойцы несли на себе. На глыбистой пахоте, где ноги все время спотыкались о замерзшие пласты, люди быстро уставали. Часто приходилось делать привалы.

По указанию комбата Гурьев шел в конце колонны, вместе со второй ротой, которая на этот раз была замыкающей.

Скорняков видел, что его приятель сегодня чем-то встревожен.

— Ты что, с хозяином не поладил? — спросил он.

Но Гурьев промолчал, и Скорняков не стал допытываться. Он знал, что о своих неприятностях Гурьев не любил говорить даже ему.

Гурьев действительно был в обиде на Яковенко. Уже не в первый раз капитан попрекал его за излишнюю, как казалось командиру, осторожность и рассудительность. Яковенко считал это чуть ли не проявлением трусости. А ведь таких попреков Гурьев никогда не слышал от прежнего комбата — капитана Гродчина. Как хорошо понимали они друг друга! «Семь раз отмерь, да только быстро», — любил говорить Гродчин. Его смелость и риск в бою всегда были основаны на точном и не раз проверенном расчете.

Понимая, что Гурьев чем-то огорчен, Скорняков тоже шел молча, но в конце концов не вытерпел и сказал улыбаясь:

— А я письмо сегодня получил!

Скорняков не мог не поделиться радостью с товарищем. Семья Скорнякова жила в маленьком уральском городке. Жена его, как и многие другие женщины, перестав быть только домохозяйкой, работала теперь на новом, эвакуированном с Украины заводе. Письма от нее Скорняков получал очень редко, но зато они были длинные, теплые, полные любви и с трудом скрываемой тоски.

— Поди, опять на шести страницах? — улыбнулся Гурьев. — Дома все в порядке?

— Пишет, все хорошо. Но я не очень этому верю. В госпитале был — видел, как в тылу живут. Работает — неделями домой, поди, не приходит. Нехватки всякие, на рынке цены лютые, сын, наверное, без присмотра. Просто не хочет меня расстраивать.

— Понятно. Ты вот тоже: сидишь в окопе, с той стороны хлещут по тебе изо всех видов, не знаешь, куда и деться. А домой строчишь: «Живем спокойно».

— Да, выходит, взаимно обманываем…

— Я это не обманом, а мужеством назвал бы.

— Да, тяжело нашим женам сейчас, — сказал Скорняков. — Я думаю, как война кончится, всем им медали дадут. Ты считай, сколько на шее у них: работа, дом, ребята, да о тебе еще день и ночь в постоянной тревоге. Нет, нам здесь легче!