Микола Ткачев - Сплоченность [Перевод с белоруского]

— Пилип Гордеевич, — обратился он, — куда переносить грузы с самолета?

— Сейчас выберем место, — ответил Струшня и встал. — Пройдемся, Кузьма.

— Нет, вы уж одни. Я пока побеседую с Платоном. Пришлите его сюда.

Струшня и Мартынов ушли. Камлюк поднялся и, в задумчивости расхаживая по палатке, стал поджидать Платона.

Смирнов пользовался в соединении всеобщим уважением. Он был умен и деятелен, энергичен и смел до дерзости. Эти его качества и отличное знание немецкого языка позволяли ему браться за самые ответственные задания, давали возможность проникать в самое сердце врага. Партизаны были в постоянной тревоге за его судьбу, а он, вернувшись с задания и узнав об их волнениях, виновато улыбался и неизменно отделывался все той же шуткой: «Двум смертям не бывать, а одной — не миновать. Ведь мне, хлопцы, суждено помереть от скарлатины — цыганка еще в детстве наворожила». Партизаны понимали, что шутка эта только для отвода глаз, чтобы отогнать мысли об опасности. Они знали, что Платон не любит думать о смерти. «Человек рожден, чтобы жить», — всегда говорил он друзьям.

Чтобы жить! Камлюк знает, как Платон Смирнов представляет себе воплощение этого девиза. Раненого Платона он, Камлюк, пробираясь в начале войны со своей группой с задания, подобрал в лесу подле Сожа… Во имя жизни Платон, студент предпоследнего курса института иностранных языков, оставил в самом начале войны уютную отцовскую квартиру в Москве и ушел добровольцем на фронт. Это он, переводчик при штабе дивизии, в решающую минуту боя бросился к станковому пулемету, расчет которого выбыл из строя, и своим огнем сорвал переправу врага через реку. Раненный в ноги, он, выбираясь из окружения, полз около десяти километров, только бы не попасть в плен. Во имя жизни Платон выбрал себе в партизанской борьбе самую трудную специальность — разведчика. Десятки раз ходил он на такие задания, на которые идут, как на смерть. Да, у этого человека железная самодисциплина, воля, огромная вера в жизнь!

— Можно? — нарушил раздумье Камлюка звучный голос.

У входа в палатку, пригнувшись, стоял Платон. Лицо его при неярком свете лампочки казалось особенно смуглым. Широкие черные брови с изломом лохматились, на правой щеке виднелось красное пятно, очевидно отлежал. «Спал малый богатырским сном», — подумал Камлюк и, шагнув к Платону, протянул руку.

— Здорово, орел!

— Доброго утра, Кузьма Михайлович! С приездом! Как там моя Москва?

— Живет и крепнет на радость нам, на страх врагам, — отвечал Камлюк и, жестом пригласив Платона сесть, продолжал: — Вам; москвичам, надо быть поскромнее, когда говорите о Москве не с москвичами. В таких случаях, чтобы не обидеть не москвичей, лучше употреблять слова «наша».

— Учту, Кузьма Михайлович, — весело ответил Платон, заметив светлую улыбку на лице Камлюка.

— Привет тебе от отца и матери.

— Вы виделись с ними? Как же вы их разыскали? Ах да, я вам когда-то называл адрес.

— Не запомнил. Гарнак все устроил, известил их. Они приходили ко мне.

— Ну, как они там?

— Молодцы! Отец на фрезере по три нормы в день дает, а мать гоняет составы в метро. Здоровы, бодры… О тебе, разбойник, рассказывал, какие ты тут штуки откалываешь.

— Вы бы только поосторожнее, а то мать сна лишится.

— Не бойся, учел. Обо всех острых моментах — после войны… — Камлюк немного помолчал, потом попросил: — Расскажи о своей вчерашней разведке, только подробно.

Платон нахмурился, посерьезнел. Растревоженному рассказом о Москве, о родителях, ему, казалось, трудно было сразу переключиться на другое. Однако нужно было, и он начал:

— В Подкалиновке стояло подразделение фашистов. Теперь его там нет, переброшено на железную дорогу… Нас было двое: я и Пауль Вирт. Почти полдня мы пробыли у этой деревни. Сидели в придорожных кустах и ждали, надеясь перехватить какого-нибудь гитлеровца. Много групп проезжало — мы пропускали. Наконец, после обеда показался из Подкалиновки один пеший. Ну, мы ему и скомандовали руки вверх. Он оказался связным, нес почту из подразделения. С ним я подробно побеседовал, расспросил, куда ему нужно сдавать почту, какой порядок сдачи, вообще разузнал все, что надо было. Обстановка подсказала, как действовать дальше. Словом, я обменялся с пленным одеждой, оставил его под охраной Пауля, а сам — за сумку и в Калиновку… Отыскал штаб, отдал письма и потом около часа шатался по городу.

— Как же ты узнал о Поддубном?

— Разговор о нем не сходит у фашистов с языка. Хвастают, что, мол, разбили партизан, что даже одного из их вожаков захватили. В самом штабе мне удалось услышать, что Поддубный в гараже райисполкома… Я — к зданию исполкома, стал тереться вокруг и там неожиданно увидел Надю.

— Так-так, дальше.

— Она в другом положении, нежели Поддубный, числится там, как угнанная. Работает при офицерской столовой.

— Злобич знает об этом?

— Знает, что она захвачена, а об остальном — нет. Говорят, затосковал комбриг.

— Еще бы!

— Я стоял возле столовой. И вдруг увидел ее, она несла воду. Что делать? Не выдержит, думаю, разволнуется, когда увидит меня, невольно может наделать беды. Я отвернулся, отошел немного, но она узнала. И какая молодчина! Не вздрогнула и виду не подала, только приблизилась ко мне, остановилась на минутку, как бы для того, чтобы поменять ведра в руках, и шепотом рассказала обо всем.

— О чем?

— Что Поддубный в гараже, что его допрашивают, пытают.

— Еще что?

— Что за полчаса до моего появления она отправила к нам свою подругу.

— И добралась девушка сюда?

— Представьте — добралась… Только я и Пауль пришли в лагерь с пленным — и она следом за нами… Ольга Скакун.

— Я знаю ее. Надо будет с ней поговорить.

Камлюк с минуту сидел задумавшись, потом остро глянул на Платона и нерешительно спросил:

— А скажи, есть, по-твоему, какая-нибудь возможность выкрасть Поддубного. Понимаешь меня? Без боя. Ты, например, сделал бы это со своими хлопцами?

— Нет, Кузьма Михайлович, не берусь. Не страшно погибнуть, страшно дело провалить. Когда-то в сказках и романах я читал, как выкрадывали людей, но здесь…

Камлюк только улыбнулся и сказал:

— Все, орел. Иди отдыхай. Скажи, чтоб прислали ко мне Ольгу Скакун.

С луговины донесся рокот мотора — самолет улетал в Москву.

Злобич приехал в штаб соединения в полдень. На опушке он соскочил с коня и, передав его Сандро, зашагал к лагерю. На ходу отряхнул с ватника пыль, поправил ремни портупеи.

У шалашей и палаток было людно. Кто чистил оружие, кто приводил в порядок обмундирование, кто читал письма и газеты, привезенные ночью самолетом, а некоторые просто сидели или лежали на траве. Но во всей обстановке было что-то не совсем обычное, — люди выглядели озабоченными, сдержанными. Лагерь был молчалив и насторожен, тишина нарушалась только шелестом сосен да треском костра на кухне.