Николай Равич - Молодость века

— О каком, собственно, Восточном фронте вы говорите? — спросил я.

Он встал и показал на большой карте, висевшей на стене, линию Западного фронта против греков и союзников, занимавших Смирну и Константинополь, и линию Восточного фронта, идущую вдоль границы с советскими республиками.

— Восточного фронта не существует, — сказал я. — Под фронтом военная наука подразумевает войска, сражающиеся против неприятеля. Вы прекрасно знаете, что если бы на советско-турецкой границе не было ни одного турецкого солдата, то и тогда советские войска не перешли бы установленной линии. Вы знаете также, что в пограничных советских районах находятся только обычные гарнизоны мирного времени, необходимые для охраны границы от нарушителей и борьбы с контрабандой.

Он посмотрел на меня тяжелым взглядом:

— Но у нас Восточный фронт существует…

— Существуют войска, которых, насколько мне известно, с нетерпением ожидают в Анатолии.

— Их не так просто туда перебросить. Теперь осень, дороги испортились. Кроме того, артиллерию и снаряды можно отправить только транзитом, через Тифлис и Батум…

— Мы готовы вам в этом помочь.

Он перевел разговор на другие темы.

Очевидно, Кязим Карабекир-паша и впрямь надеялся, что при первом же поражении Кемаль-пашу можно будет отодвинуть на второй план. Это стало еще яснее в конце разговора, когда он спросил:

— Верно ли, что Али Фуад-пашу снова назначают послом в Москву?

Я сказал, что не знаю. Он покачал головой:

— Такого выдающегося генерала, в такое время! Это безумие, и оно — результат неограниченного властолюбия некоторых лиц…

Это был намек на Кемаль-пашу…

Только год спустя, после полного разгрома греков Кемаль-пашой, когда был взят в плен главнокомандующий Трикупис вместе с его штабом, а войска кемалистов заняли Смирну и Константинополь, удалось вызвать Кязим Карабекир-пашу в Ангору. Я тогда был консулом в Самсуне. Однажды ко мне явился адъютант паши и известил о желании его начальника посетить меня. В результате разговора я убедился, что взгляды Кязим Карабекир-паши нисколько не изменились.

Через некоторое время он был уличен в заговоре против правительства, и дело о нем было передано «Суду независимости».

В декабре 1922 года основные вопросы, связанные с Карсским договором, были разрешены, и я получил приказ немедленно выехать в Самсун, куда был назначен консулом СССР.

Стояли суровые, морозные дни. Карс расположен на возвышенности, и зимой свирепые ветры обдувают его со всех сторон.

Дважды паровоз с прикрепленным к нему вагоном пытался преодолеть подъем в сторону Александрополя и дважды откатывался назад. Дважды выстраивался почетный караул, и меня провожали мютессариф Али Риза-бей и комендант крепости Эмин-паша, и дважды дело кончалось тем, что я возвращался домой. Тогда я решил ехать в Александрополь на санях. Губернатор начал меня отговаривать: морозы стояли жестокие, по его словам, я мог замерзнуть, на меня могли напасть разбойники, наконец, дорога частью проходила через деревни «прыгунов», которые не хотели репатриироваться и под влиянием ему, губернатору, неизвестных агитаторов были настроены антисоветски. Кроме того, в большинстве пограничных пунктов были расположены воинские части — не мешало бы этот вопрос согласовать с Кязим Карабекир-пашой.

Выслушав все это, я сказал, что, поскольку железная дорога от турецкой границы до Карса находится в таком состоянии, что ехать по ней нельзя, придется воспользоваться лошадьми.

Через день мы тронулись на тройках. Дороги были занесены снегом. Буран взметал его и крутил в воздухе. Лошади стали белыми, точно их обсыпали сахарной пудрой. Сопровождавшие нас конные жандармы превратились в снежных призраков.

К вечеру мы приехали в деревню «прыгунов» и остановились у дома старосты. Дом находился в глубине двора, за высоким забором. Жандармы долго стучали в ворота. В ответ раздавался только глухой лай собак. Наконец калитка в воротах приоткрылась на цепи, человек с фонарем в руках спросил, что нужно, потом захлопнул ее и ушел. Один из жандармов, худой, пожилой, носатый человек, в довольно ветхой шинели, хотя и закутанный по глаза в башлык, но уже обморозивший по дороге лицо, не выдержал и, сорвав карабин с плеча, стал бешено стучать прикладом в ворота.

Напрасное занятие! Ворота были сшиты скобами из огромных бревен и окованы железом. Но вот они медленно открылись, и мы въехали в обширный двор.

От долгого сидения в санях ноги мои занемели, лицо сковало холодом, голову, как это бывает при сильных морозах с ветром, как будто сжимал железный обруч. Я с трудом вошел в дом, поднялся по деревянной скрипучей лестнице, скинул меховую шапку. Меня провели в большую комнату. Пол ее был устлан дорожками; посередине стоял длинный стол, и на нем старинный железный подсвечник с тремя зажженными свечами.

Прошло несколько минут, пока я согрелся и сумел раздеться. Сопровождавший меня товарищ унес одежду и принес поставец с едой и фляжку с коньяком.

В это время вошел хозяин. Это был крупный мужик, заросший волосами, стриженный под скобку, с звериным носом и маленькими, заплывшими, бесцветными, неподвижными глазами. Одет он был в белую холщовую рубаху, такие же штаны, в туфлях на босу ногу.

Он подошел, посмотрел на меня и сказал спокойным, скучным голосом:

— Фамилия моя — Рудометкин.

Я вспомнил, что по материалам «наставником прыгунов» считался Илья Рудометкин, внук Максима Рудометкина, провозгласившего себя в этой самой деревне в 1857 году «царем духовных христиан» и прозванного «Комаром». Этот «Комар» не только установил особый вид прыганья и ритуал радений, сблизивший секту с хлыстами, но и короновался духовным царем, для чего сшил себе особую форму с эполетами, на которых значились буквы «Ц» и «Д», то есть «царь духовный». Максима Рудометкина сослали в Сибирь, но сын его и внук хотя и не короновались, но считались «духовными царями» прыгунов. Во всяком случае, те им подчинялись беспрекословно.

Глядя на него, я подумал о том, насколько же отличается Илья Рудометкин внешне от тех удивительно красивых людей, с которыми мне приходилось сталкиваться среди молокан.

Рудометкин продолжал молча рассматривать меня, поставец с едой, фляжку, алюминиевый складной стакан, потом перевел глаза на моего спутника. Надо сказать, что товарищ, который меня сопровождал, до некоторой степени отвечал за мою сохранность и по роду своей службы, которую он нес в течение ряда лет, обладал особым нюхом по отношению к людям антисоветски настроенным. По национальности он был латыш, человек большой силы и выдающейся храбрости.