Сергей Бетев - А фронт был далеко

Кто не знает, как жизнь разделяет нас с отчим домом? И виной тому дороги, по которым увела судьба. Вот и я, закончив университет, понял, что отстал от Купавиной. Многие годы носило меня то по Якутии до самого океана, то по Средней Азии от ледников до пустынь, то по кедровникам горного Алтая. И получалось: год пройдет, другой, третий, а родительский дом все как-то в стороне оставался. А потом и семейный якорь завелся… И выходило, что в родном доме появлялся редко, да и то наскоком.

На этот раз дома не был шесть лет.

Поезд подходил к Купавиной поздним утром.

И в прежние наезды я замечал, как меняется Купавина. Год от года все меньше оставалось ее, той одноулочной, барачной да казарменной державы, в которой проходило детство, где начинал понимать себя. Старая станция обрастала высокими кирпичными домами, словно стыдясь своей неказистости, пряталась в их тень.

Вот и сейчас перед вагонным окном тихонько проплыла осевшая бревенчатая школа. Когда-то она стояла на просторной поляне и оттого, наверное, казалась большой. На переменах вокруг нее затевались шумные скоротечные игры. А сейчас, превратив в свою контору, ее прижал к высоченной стене большущий багажный двор.

А вот и сад привокзальный… Раньше он считался самым культурным местом на станции. Вечером сперва, конечно, шли в клуб: смотрели кино, когда привозили, потом объявлялись танцы. Заканчивались они к одиннадцати. Но расходиться парням и девкам не хотелось. И тогда шли гулять в станционный сад, где были сделаны аллеи, стояли скамьи с гнутыми спинками. Сквозь листву густых акаций пробивался свет электрических фонарей, освещавших перрон. В зеленом полумраке хорошо было сидеть на удобных скамейках, вести разные разговоры и целоваться…

Наконец показался и сам старый вокзал: длинное барачное здание, покрашенное, как и все служебные помещения железных дорог, желтой охрой. Когда-то перед ним была просторная площадка, с которой начиналась широкая лестница в восемь ступеней, выводившая пассажиров к поездам. Теперь лестницы не было, да и сам вокзал спрятался за старой зеленью да дорогим парапетом, протянувшимся вдоль длиннющего перрона. В середине его неожиданно открывалось пространство перед величественным светло-серым новым вокзалом. Сверкающие буквы на нем извещали о новом хозяине этих мест: «г. Красногорск».

А где же Купавина?..

Она предстала передо мною на перроне в лице моих стариков. Я увидел их еще из окна. Они не решились смешаться с крикливой, настырной толпой горожан, облепившей выходы из вагонов, а стояли в некотором отдалении от людской давки, зная, что так они будут заметнее для меня.

После неловких объятий, мы, минуя вокзал, вышли на просторную привокзальную площадь. На ней, возле сквера с фонтаном, выстроилось десятка два легковых автомобилей. По краям же, возле тротуаров, стояли троллейбусы и автобусы, принимая приезжих. От площади уходила широкая улица многоэтажных домов…

Вся эта непривычная громадность как-то больно сжала сердце: площадь смела некогда теснившиеся здесь важное здание службы движения и три многосемейных барака, а улица, уходившая как раз в ту сторону, куда мы бегали купаться на Каменушку, не оставила и следа от знаменитой на Купавиной Экспедиции…

Проходя мимо троллейбусов, я все-таки спросил:

— И куда же это отправляет Купавина свои новые маршруты?

— Один в Красногорск, другой на Новый завод, — ответил отец.

— Так далеко? — удивился я.

— Так ведь срослось все, сынок, — сказала свое слово и мама. — Для них через Исеть широкий мост построили. Нынче пешком туда никто не ходит.

Вот оно как! Красногорск когда-то начинался в двенадцати километрах от Купавиной. И, помнится, когда решали побывать там, собирались с вечера, а выходили поутру самым коротким путем: огибая Большое болото, через лес добирались до Исети. Там по крутой тропинке спускались к берегу против деревни Волновки, где через реку ходил махонький паром, на котором хозяйничал одноногий Мартемьян. По виду он был вечно недоволен, сердито стукал по парому деревяшкой, которую самолично вытесал для себя вместо ноги. Мартемьян не любил переплывать реку на пустом пароме — неохота ему было одному тянуть трос. Поэтому с другого берега его не всегда могли докричаться. Иногда час сидели в ожидании встречных пассажиров… А потом — тридцать копеек и еще четыре километра пути.

Таким же манером к вечеру добирались обратно.

— И долго ехать до Красногорска? — спросил я.

— Полчаса.

Так вот объявляет себя наше торопливое время!

Мы свернули с площади на Привокзальную улицу, на которой где-то в самом конце стояла наша путейская казарма.

Привокзальную годы тоже изменили. Теперь она стала асфальтовой с тротуарами по сторонам. Но здесь новая Купавина еще не победила старую.

Со стороны железной дороги, что была совсем рядом, все осталось по-прежнему: низенькие конторы под той же нестареющей охрой, почти скрывшиеся под разросшимися кленами да акациями. Старая баня на высоком фундаменте стояла крепко, как и раньше. Я на мгновение приостановился, дивясь ее непокорности годам. И отец, заметив это, тут же не без гордости сообщил:

— Санко! Верь не верь, мать не даст соврать: в нашу-то баню любители веником поиграть из самого Красногорска приезжают, отбою нет по воскресеньям. Пар держит, как молодая!..

— Правда-правда, — радостно удостоверила мама.

По другую сторону улицы один к одному построились пятиэтажники, одинаковые, как вылупившиеся гигантские цыплята, светло-желтые и ровные. Они ничего не оставили от бараковской стороны и землянушного поселка, с которым мы парнишками все время воевали, нарушили и станционный магазин, на котором всегда приколачивали клубную афишу и приклеивали всякие объявления.

Наконец подошли и к нашей казарме. Выглядела она совсем убогой. Но как только оказались в ограде, со старой скамейки возле кладовок поднялись женщины:

— С приездом, Александр Дмитриевич!..

Я растерялся, оглянулся на своих. К моему удивлению, мать и отец стояли очень довольные.

— Чего же ты, сынок?.. — услышал я отца. — Ответить надо…

Я не совсем ловко поклонился. А мама уже объясняла:

— Саня, это же Варвара Ивановна Полозова. Корнея-то Платоныча, мастера нашего, помнишь? Еще за крушение его забирали вместе с Макаром Заяровым, да потом отпустили. Правда, помер он после войны-то… А это Лизавета, Петра Спирина жена, которого поездом… А это Анисья…

Не сразу воскрешала моя память когда-то близких соседей. Пожалуй, одну Анисью помнил я хорошо, всматривался в нее более внимательно, чем в других. Лишь быстрые, живые глаза стареющей женщины напомнили мне прежнюю Анисью. Но упрека в душе не было.