Валерий Симонов - Дочери Урала в солдатском строю

На шум сбежались Александра Павловна, Леночка. Даже тетя Маша, санитарка, всегда немножко по-старчески добродушно-ворчливая, на этот раз тек и расцвела в радостной улыбке:

— Я всегда говорила: ты сильней германца. Еще «ура!» над ним кричать будешь…

Да, могучее русское «ура!» неукротимым половодьем уже разливалось по всем фронтам: к концу шел 44-й год. Вот только одно тревожило Фросю: как там ее рота? Где теперь она бьется? Письма, правда, с фронта изредка приходили, но разве в них все опишешь. Да и не верится им как-то. Вон мать и та не верит ее строчкам. Это, говорит, наверное, медсестра Леночка по доброте своей все успокаивает ее. Но мать понять можно: после получения похоронки чего не подумаешь.

Впервые за многие месяцы Фрося наконец прошлась по палате. По-прежнему стройная, красивая, она будила в подругах добрую зависть и, чувствуя это, как могла, утешала их. А чем утешить, скажем, ту же Машу? Не взлететь ей больше в небо, не закружиться в вальсе. Только и сказала подруге:

— Я еще за тебя отомщу. Скорее бы вот поправиться…

Сказала и напугалась вдруг: а что скажут врачи? Отпустят ли на фронт?

И основания для таких тревог были. Чуть ли не каждый день припадки, боли в голове. А главное — медленно возвращалась память. В ней были такие провалы, что она порой не могла вспомнить многие события даже недавнего прошлого.

«Надо начать описывать свою жизнь с самого детства. Может, так все по порядочку и вспомню…» — решила Фрося и засела за дневник. Целыми днями и вечерами, напрягая память, звено за звеном она восстанавливала цепочку своей жизни. Цепочка эта получалась прерывистой, но упорно тянулась, воскрешая одно событие за другим. Да, родное село Куртамыш она вспомнила первым. И речку Куртамышку вернула ей непослушная память. Но что было вокруг? Кто были друзья ее детства, юности? Один пропуск, другой… Как на фотобумаге в слабом проявителе, возник в воображении нерезкий образ какого-то Андрея. Ах да, вспомнила: Андрей Рыжков, ее нареченный. Ведь это он тогда, в 41-м, провожал ее на фронт из Челябинска. Потом сам писал с фронта. Андрюша, где ты теперь? Жив ли?

Странное совпадение: на этих строчках кончаются ее воспоминания, записанные в казанском госпитале. Лечение Фроси продолжалось в Москве. И тут на ее имя пришло сообщение о гибели Андрея: лишь ее адрес хранился в его медальоне.

Удар — в самое сердце, но Фрося пишет в своем дневнике: «Главная трагедия в жизни — прекращение борьбы (Н. Островский)». И она продолжила борьбу с недугом — каждой страницей дневника упорно вырывала себя из забытья.

И вот спустя почти тридцать лет я держу в руках страницы этого дневника, вчитываюсь в них и невольно перевожу взгляд на самою Ефросинью Меркурьевну. Неужели она, вот эта хрупкая, уже немолодая, но счастливо сохранившая свою былую красоту женщина, оказалась способной вынести, пережить и выстрадать все, что обрушилось тогда на ее плечи? Сотни спасенных жизней и десятки лично убитых ею врагов — это всего лишь итог ее боевого пути. А как он складывался, этот итог? Как ее, эту голубоглазую пушинку с санитарной сумкой через плечо, не закружило, не стерло в кровавом месиве войны, где и солдат-то порой держался лишь потому, что он мужчина? Как?

Как-то мне на глаза попали такие стихотворные строчки поэтессы Э. Бояршиновой:

Давайте вместе прикоснемся к страницам дневника Фроси Леоновой, и вы согласитесь: это — стихи о ней.

…В октябре 1941 года 260 девушек из Челябинской фельдшерской школы добровольно ушли на фронт. Санинструктор батареи Фрося Леонова была в их числе. И путь их вместе с только что сформированной артиллерийской бригадой лежал на юго-западное направление.

До места назначения они так и не доехали: в пути их эшелон разбомбили фашистские стервятники. Пятнадцать человек уже в этот раз Фрося вынесла из огня и перетащила за три километра в лес. Шестнадцатую перевязку сделала себе.

Потом — переформирование, новая часть, а в 1942 году бесконечные, тяжелые, сдерживающие врага бои до самого Сталинграда.

231-й стрелковый полк 72-й стрелковой дивизии встал у стен тракторного завода. Здесь, в роте капитана Шикалева, занявшей оборону у склада запчастей, и развернула Фрося свой «госпиталь». По 10—15 раненых за каждый бой приходилось ей выносить на своих плечах в эти дни, а потом под покровом ночи, самой же переправлять их через Волгу под ураганным огнем гитлеровцев.

«Однажды, — пишет она в своем дневнике, — эвакуировала я тяжело раненных лейтенантов Зяблицева и Еремина. На левый берег мы доплыли благополучно, а вот когда возвращались, плот разбило снарядом. Чуть сумку свою не утопила…»

Сумку… Себя чуть не утопила. Солдаты тогда спасли ее и еле живую вытащили на берег. Много таких рейдов через Волгу сделала она на самых различных переправочных средствах… Когда получала первую медаль «За отвагу», в приказе командир дивизии объявил так: «За спасение 162 раненых бойцов и командиров…»

С наступлением холодов 231-му стрелковому полку было приказано занять оборону у железнодорожного вокзала. Прорывались к нему с боем, и каждая рота — своим маршрутом. На рассвете выступила на своем направлении и рота Шикалева. Только враг тоже не дремал и обрушил на подразделение шквал огня.

От укрытия к укрытию Фрося перебегала вместе с другой медсестрой — Дусей Смыковой. Они наскоро перебинтовывали раненых, помогали им выбрать более безопасный путь и продвигались дальше.

— Фрося, сюда! — вдруг вскрикнула Дуся и склонилась над одним из бойцов. — Командир наш ранен, спасай его…

Фрося оттащила потерявшего сознание капитана в подъезд разрушенного дома и тут же услышала голос своей подруги:

— Ребята! Вперед — за мной!

Рота, поднятая медсестрой, смяла фашистский заслон и вышла в район вокзала. Вскоре сюда вместе с командиром доползла и Фрося.

Но бой не утихал. Чтобы надежно укрепиться у вокзала, нужно было соединиться с соседним полком, наладить огневое взаимодействие с его подразделениями. Нужно. Но враг опередил и успел вклиниться между полками. Из кирпичной сторожевой будки, находившейся между флангами полков, гитлеровцы вели огонь по наступавшим, да так, что головы нельзя было поднять от земли.

— Разрешите, я подорву этот скворечник гранатой, — обратился к командиру взвода молодой солдат Николай Макаров.

— Да ты понимаешь, на что идешь? — возразил было лейтенант. — Смотри, как чешет…

— Смотрю. Только я перехитрю гадов.

— Ну, если так — вперед!

Фрося долго провожала взглядом храброго солдата, готовая в любой миг, если понадобится, броситься ему на помощь. Но вот в последний раз его каска мелькнула за грудой битого кирпича, и он скрылся из глаз. 30, 40 минут томительного ожидания. Фашисты ни на миг не прекращают огонь. Неужели Макаров попал под их пули? Наконец где-то через час до роты докатился сильный взрыв, и огневая точка врага замолкла.