Николай Скоморохов - Служение Отчизне

Впервые я попробовал командирского хлеба и понял, что он далеко не сладок. Особенно на войне, где любая твоя ошибка, оплошность оборачивается неоправданными жертвами. А у меня к тому времени уже складывалось твердое убеждение в том, что таких жертв не должно быть, их надо избегать, упреждать. Ну как объяснишь гибель Льва Шеманчика, уклонившегося на разбеге и столкнувшегося с другим самолетом? Тем, что не сработали тормоза? Но ведь они-то отказали по чьей-то вине? Значит, будь этот кто-то более внимателен, ничего подобного не произошло бы…

В авиации, как нигде, многое зависит от добропорядочности, добросовестности людей. Люди — вот источник всех успехов и всех неприятностей. Следовательно, чтобы умножались успехи, изживались неприятности, надо работать с людьми. Всегда и везде, постоянно и непрерывно.

К таким выводам приводил меня мой небогатый командирский опыт. Время подтвердит, что они были правильными.

На полевом аэродроме не имелось никаких удобств. Пришлось создавать их самим. Мы старались, чтобы каждому было где отдохнуть, позаниматься, принять пищу. О четком распорядке дня речь, безусловно, не могла идти. Но все же выкраивали время и для того, чтобы поговорить, обменяться новостями, послушать приемник, почитать газеты, если их удавалось раздобыть: сюда они доставлялись раз-два в неделю, да и то нерегулярно.

Зато мы наладили выпуск стенгазеты. В ней — вся эскадрильская жизнь: кто отличился в боях, кто «козла отмочил» при посадке. Находилось место для серьезных материалов и юмора. Кажется, простое дело — стенгазета, а все-таки свою живую струнку вносит в коллектив, формирует в нем определенное настроение.

…Наша грунтовая полоса напоминала конвейер. Никогда здешние окрестности не оглашались таким непрерывным ревом моторов. Одни машины взлетали, другие садились, а курс полетов всех был один — под Харьков.

Там сплошные пожарища: дым столбом. Как и под Курском, мы иногда не видим землю. Но в воздухе врага стараемся замечать далеко и не давать ему спуску.

Атакуя стервятников, я все время думал о том, где же Онуфриенко, почему мы с ним не взаимодействуем.

И вот как-то, когда наша группа собиралась уходить, увидели вдали восьмерку Ла-5. Кто такие? Подходят ближе. Вдруг слышу в шлемофоне:

— Молодцы твои, Скоморох, небо чистым держат!

Я узнал голос майора Онуфриенко, очень обрадовался.

— Ждите, сейчас вернемся, вместе поработаем…

— В другой раз, Скоморох, — ответил Онуфриенко, и его восьмерка дружной стаей промчалась мимо нас.

Лишь потом мы узнали, что они наносили удар по вражеским аэродромам под Харьковом. Тогда было уничтожено на земле около 20 самолетов. Вот что означало наше взаимодействие: пока мы держали небо чистым, Онуфриенко «чистил» неприятельские аэродромы. Я жалел, что нам не пришлось сражаться в воздухе крылом к крылу.

В ночь на 23 августа Харьков был освобожден. Вечером того же дня Москва салютовала в честь новой победы. Эскадрилья свою миссию выполнила — нам поступил приказ перебраться в Кременную, где теперь разместился весь полк. Я решил, что на этом наше взаимодействие, наши встречи с Онуфриенко завершились. Но, к своему счастью, я ошибся. А почему к счастью — об этом сейчас пойдет речь.

Но сначала о том, как меня произвели в офицеры.

В Кременной я увидел всех тех, с кем прошел путь от Адлера, в погонах младших лейтенантов. Стал их поздравлять, они — меня. Почему же тогда командир полка при выслушивании моего доклада ничего не сказал по этому поводу? Нет, здесь что-то не так. Некоторые говорили, что моей фамилии в приказе почему-то не оказалось. Однако идти выяснять детали самому было неудобно. Продолжал ходить старшим сержантом.

А тут к нам прилетел командарм. Здороваясь с летчиками, заметил, что у меня на плечах сержантские погоны.

— Почему не сменил?

— Не могу офицерских погон раздобыть, — соврал я, чтобы не подводить свое начальство.

— Чепуха какая-то… Майор Мелентьев, позаботьтесь о погонах для младшего лейтенанта Скоморохова, если ему некогда этого сделать…

Не знаю, как уж там штаб выкручивался, но к концу второго дня приказ был издан, я стал младшим лейтенантом. Командир полка, поздравляя меня с первичным офицерским званием, сказал:

— Забыли мы тебя представить, когда ты был на курсах…

Как и первый орден, первое офицерское звание подняло, возвысило меня в собственных глазах, придало внутренней уверенности, самостоятельности. Летчик-истребитель — сержант звучало не очень-то весомо и авторитетно. По положению — офицер, по званию — сержант, а кто на самом деле? Мы — командиры экипажей, а у многих подчиненные техники — офицеры. Тут явное несоответствие законам воинской службы.

Но, как говорится, все хорошо, что хорошо кончается. Мы стали офицерами, что ко многому нас обязывало. И прежде всего — к новым победам в боях.

А они разгорелись здесь жаркие, похожие на кубанские, курские. Начиналась эпопея освобождения Донбасса, угольного края, нужного фашистам до зарезу. Просто так уступать его они не собирались. Это мы почувствовали в первых же схватках: немцы дрались упрямо, зло, самоотреченно.

И еще: они стали часто прибегать к массированным налетам. При отражении одного из них нежданно-негаданно и произошла наша встреча с Онуфриенко.

В небе, казалось, негде птице пролететь: его заполнили многоярусными косяками «хейнкели», «юнкерсы», «фоккеры». Их было до 40, и все они направлялись в район Долгинького, где вела ожесточенные бои за расширение плацдарма на правом берегу Северского Донца легендарная 8-я гвардейская армия В. И. Чуйкова.

Фашистов — несколько десятков. Нас — восьмерка. А там, на берегу реки, сражающиеся гвардейцы.

Решение могло быть только одно — ринуться в драку, Сорвать замысел врага, спутать ему все карты, а там уж что будет. Это был как раз тот случай, когда достижение цели оправдывалось любой ценой. И мы все: Шевырин, Мартынов, Овчинников, Купцов, Султан-Галиев, Володин — были готовы заплатить эту цену.

Десять месяцев войны не прошли для нас даром. Во всяком случае, сейчас при виде всей этой смертоносной армады, с которой нам предстояло сразиться, у нас уже не бегали мурашки по спине, не потели ладони рук, сжимавшие штурвалы истребителей. Боевая работа входила в привычку, и проявление выдержки, самообладания, стойкости, храбрости становилось обычной нормой поведения.

Окидываю взглядом строй группы. Все идут уверенно, твердо держатся своих мест.

— Атакуем! — коротко бросаю в эфир.

Тут же четверкой устремляюсь к «мессершмиттам», вторая четверка во главе с Мартыновым вихрем врывается в строй «юнкерсов».

Завязывается невообразимая круговерть. Наши самолеты расстроились среди крестоносных машин, трудно было уследить, кто, где и что делает. И тем не менее мы, разбросанные, делали одно дело, били в одну точку.