Николай Григорьев - Двенадцать поленьев

Глаша, охая от ушибов, медленно поползла к полке. Взять хлеб.

И только теперь заметила, что в противоположном конце комнаты начался пожар.

Ахнула тётя Глаша...

Горела её сумка с письмами. Это расплескался и вспыхнул керосин из коптилки.

Глаша повернула назад.

Стащила со стола сумку, а она уже вся в языках пламени.

Глаша навалилась на этот костёр, стала тушить огонь.

Обнимая сумку, выскочила на улицу.

Здесь, в сугробе снега, дотушила пламя.

И сразу вспомнила про хлеб.

Но ни полки уже, ни пакетика. Всё завалено битым кирпичом...

Почтальон Петрова, с ожогами на лице и руках, в обгоревшем ватнике, вышла на работу.

«Нет, не разнести писем!» Она прислонилась к забору. Сумка выпала из её рук.

Мимо, гудя и завывая, промчались пожарные машины.

Тётя Глаша даже руку не подняла, не попросила помощи.

«Пожарные не имеют права останавливаться. Где-то там горит или, быть может, надо спасать людей».

Из-за угла показался грузовик.

Глаша приободрилась.

— Стойте, товарищи, стойте! — Она размахивала письмом с обгоревшими уголками. — Мне бы только до госпиталя!

Грузовик был полон солдат, и командир, повернувшись к Глаше, постучал пальцем по своим часам: мол, некогда!

Глаша поняла, что солдаты спешат в бой.

Машина у них была пятнистая. Такие машины — невидимки для врага.

А время шло...

Глаша с замиранием сердца подумала:

«Где взять силушки, как же доставить письмо?.. Ах, Кулеш, ведь вот оно, твоё спасение! Только поспеет ли к тебе?»

По улице брели двое — старик и девочка. Впрягшись, тянули санки.

На санках чайник с водой — всего только и груза, но старик и девочка трудились вдвоём.

Остановились передохнуть.

«А ведь ей годочков семь-восемь! — Глаша улыбнулась девочке. — Да и глазёнки смекалистые... — И тут же с волнением подумала: — Такая может выручить».

— Девочка, хочешь быть почтальоном?

Ребёнок деловито сморщил брови:

— Это как? По-правдашному?

Тётя Глаша кивнула:

— По-правдашному. Вот письмо. Надо снести в госпиталь раненому.

Ребёнок подержал письмо.

— Знаю, где госпиталь. — И вдруг лукаво прищурился: — А я и не девочка вовсе! — Он высвободил из тёплого платка лицо: — Глядите, я мальчик. Я Ванюша!

Старик рассердился на тётю Глашу. Заворчал: мол, это безобразие — среди улицы хватать чужих детей и превращать их в почтальонов!

А мальчик — к деду:

— Нет, отпусти! Нет, отпусти!

Родители у мальчика, оказывается, были на фронте. А дед от себя внука — ни на шаг.

Мальчик уже в слезах.

— Папа отпустил бы. И мама отпустила бы!

Видит Глаша — упрямого старика не переспорить. Делать нечего — хоть каждая минута дорога, пришлось потерять время, рассказать про Кулеша и Ахмедова. Старик встревожился. Забормотал в бороду:

— Ах ты, беда какая... Вот беда... — Да как напустится на внука: — Ну, чего рот разинул! Слышишь — солдат-герой может помереть. Бери письмо, беги!

Глаша вмешалась:

— Бежать, мальчик, не надо. Силёнок не хватит добежать. Иди спокойно, ровненько... И письмо в руки не дам. А вот так...

Она засунула письмо мальчику под пальто, на грудь. Снова укутала его тёплым платком. Спереди крест-накрест, концы платка под мышки — и завязала на спине узлом.

Поцеловала мальчика:

— Ну, ступай, Ванюша, почтальон мой!

Старик спросил у женщины полное имя-отчество, сел на краешек санок и показал свободное место по другую сторону чайника.

— Отдохнём, Глафира Ивановна. Вы, кажется, совсем больны. На вас лица нет.

Тётя Глаша села и сразу забылась.

Очнулась она от шума подъехавшей машины и громких голосов.

Глядит — в кабине, рядом с шофёром — Ванюшка. Да какой важный, даже с места вставать не хочет!

А выскочивший из машины санитар в белом халате уже засуетился возле Глаши.

Он освободил её от тяжелой почтовой сумки, бережно взял под руку и стал усаживать в машину.

— Ай-яй, — говорит, — тётя Глаша, уж не болеть ли вздумали? Нет, нельзя почтальону болеть. Кто же тогда солдату весточку принесёт?

Глаша через силу улыбнулась.

— А как Кулеш? — спросила она.

— Ожил. От письма совсем ожил! Всех в гости требует! Садись и ты, дедушка, подвезём. В чайник тебе кипяточку нальём!

И санитарная машина, вздымая снежную пыль, помчалась к госпиталю.

Стоит Дуня у станка. Работает, а слёзы кап да кап.

Подошли подружки:

— Что с тобой, Дуняша? Станок разладился?

— Нет, — отвечает, — станком довольна. Прядёт, ниточку не порвёт.

— Может, с непривычки руки болят?

— Нет, — отвечает, — размялись руки. Уже план перевыполняю.

— Дунька, так тебе петь да радоваться! А у тебя глаза красные. Признавайся, почему плачешь?

А был большой праздник. Страна отмечала День Победы. Всюду флаги, цветы, счастливые лица людей.

Тут и всплакнула Дуня над своим одиночеством.

Призналась подружкам, что одна она на всём свете.

— Папа, — говорит, — и мама погибли, защищая от фашистов Ленинград. А меня с маленьким братом разлучили...

Подружки в один голос:

— Как так разлучили? Кто посмел обидеть сирот?

А дело было вот как. Пришёл в Ленинград приказ — всех ребятишек вывезти в тыл.

Дуняша помнит себя в вагоне поезда.

Вдруг грохот, всё опрокинулось, полетело кувырком...

Кричат:

«Воздушный налёт! В паровоз попала фашистская бомба!»

Перепуганную девочку увели с места крушения за руку.

А Серёжа, хотя он и постарше сестрёнки, идти не смог. Его унесли раненого.

Подружки посовещались и говорят:

— Напиши брату. Сегодня же. Где он живёт?

— Нет у меня брата...

А подружки:

— Откуда ты знаешь? Может, его спасли. Срочно напиши в Ленинград!

Дуня как разревётся:

— Оставьте меня, оставьте! Я самая несчастная на свете. Даже не помню, какая у нашей семьи фамилия...

Подружки — в изумлении:

— Забыла свою фамилию?.. Да уж не больна ли ты? Ну, повторяй за нами: «Смородина, моя фамилия — Смородина...»

Дуня печально усмехнулась:

— Вы, девушки, меня не поняли. Да, я Смородина. Только фамилия-то моя придумана.

И Дуня рассказала, что после крушения поезда её, совсем крошечную девочку, привезли на Урал и поместили в детский дом.

А при детдоме был ягодный сад. И однажды Дуня, спрятавшись под кустом, объелась смородины...

Всю ночь корчилась от боли. Всю ночь ставили ей грелки на живот.

После этого ребятишки давай дразниться:

«Дуня Смородина! Объедалка! Кислая смородина!»

А заведующая детдомом подошла и говорит: