Борис Бурлак - Левый фланг

— Приехали, — сказала Вера.

— Не приехали, а дошли, — отозвался Константин.

— Какая разница.

— Все не можешь привыкнуть к военному языку.

— А ты уж так привык, что и с женщинами разговариваешь по уставу.

— Какая неспустиха!

— А ты задириха.

— Фу, черт! — выругался он, едва не толкнув буфером идущий впереди виллис Строева, который вдруг затормозил.

Остановилась вся колонна. Здесь, в белградском пригороде Милошеваце, — короткий отдых перед завтрашним парадом.

Но разве полковник Некипелов даст передохнуть: как только расположились на ночлег, он немедленно послал штабных офицеров в стрелковые полки и спецподразделения, лично проверить, как там готовятся к параду.

Во всех домах и дворах, занятых дивизией, шла генеральная чистка оружия. Солдаты спешили управиться до наступления темноты. Особенно доставалось артиллеристам: они до зеркального блеска надраивали пушки, гаубицы, минометы, грузовики, стараясь сэкономить время для того, чтобы привести в порядок еще и карабины, автоматы, револьверы. Вся пыль балканского похода смывалась с каленой, потемневшей стали, которая насухо, тщательно вытиралась, и вслед за тем батарейные умельцы искусно наводили глянец тончайшей смазкой. На радиаторах автомобилей, лоснящихся, как новенькие, появились пунцовые флажки. Даже обозные гнедухи не были оставлены без внимания, их тоже чистили, стригли, расчесывали гривы, челки, протирали маслом разбитые копыта (лишь несколько верблюдов, которым удалось дойти до Белграда, решено было направить к Савскому мосту в обход столицы).

К вечеру уставшие люди могли, наконец, заняться и собой. Ремонтировали ботинки, сапоги, пришивали к гимнастеркам самодельные подворотнички, новые пуговицы, меняли выцветшие л ы ч к и на погонах, зубным порошком доводили до солнечного сияния ордена и медали. Вот когда старшины почувствовали себя старшинами: они подолгу всматривались в каналы пушечных стволов (чтоб ни одной соринки), с довоенной придирчивостью, как знатоки своего дела, проверяли обувь и обмундирование солдат, а самые дотошные, чтобы угодить комбатам, доставали из карманов белоснежные платочки и оглаживали ими крупы строевых коней, — не осталась ли где хоть одна пылинка. Наверное, никогда за всю войну эта линейная дивизия, которой было не до парадов, не испытывала такого возбуждения, как в погожий декабрьский денек накануне церемониального марша через Белград.

Константин Зарицкий вернулся на квартиру, когда уже стемнело. Вера вместе с хозяйкой приготовила праздничный ужин: на столе поздние осенние цветы, графин с вином, хрустальные бокалы.

Хозяином дома оказался пожилой русский человек, эмигрант, назвавший себя Геннадием Андреевичем, бывшим студентом Санкт-Петербургского университета. Он был искренне рад гостям и говорил, говорил без конца. Откровенно рассказал о том, что служил в деникинской армии, в чине поручика, хотел перейти к красным и, наверное, перешел бы, но влюбился в дочь полковника генерального штаба, да так, что уже не мог жить без нее. В двадцать первом году они поженились в Болгарии, потом перекочевали в Югославию, где вскоре и умерла от воспаления легких его бедная Марина. Он остался без жены, без родины, без средств к существованию, даже тесть отвернулся от него. Хотел покончить с собой, — не хватило духа. Любовь привела его на чужбину и бросила здесь в полном одиночестве. Надо было все начинать сызнова. Юрист по образованию, он долго служил в приказчиках, выбивался в люди. Помогла вторая жена — Ксения Миланович. А потом подрос сын, Петр. Когда в Югославию пришли немцы, молодые русские эмигранты потянулись к партизанам, не усидел дома и его Петр. В свои восемнадцать лет сын решил искупить вину отца перед Россией. Был на хорошем счету у партизанских командиров, да не повезло мальчику: незадолго до вступления советских войск в Сербию Петр угодил в засаду и погиб, отстреливаясь от швабов.

Константин и Вера, выслушав печальную исповедь Геннадия Андреевича, посочувствовали ему. Хозяин пил немного, но все больше хмелел от воспоминаний, от встречи с русскими. Хозяйка, красивая, молодящаяся женщина, сидела на отшибе и ревниво следила за рассказом мужа, который был растроган вниманием земляков.

— А это, простите, пожалуйста, за любопытство, ваша жена? — спросил Геннадий Андреевич Зарицкого.

— Да, жена, — самодовольно улыбнулся он цыганскими глазами.

— Вот такой же белокурой и совсем молоденькой была и моя Марина, когда мы познакомились в Ростове.

Вера поморщилась: ее, кажется, впервые назвали так просто, буднично — женой, и это почему-то резануло слух.

Узнав, что майор тоже родился и вырос в Оренбурге, хозяин прослезился, начал расспрашивать, как теперь выглядит город, целы ли кадетские корпуса, жив ли кто из Панкратовых, Мальневых, Юровых и прочих тузов степного края. О городе Константин мог еще кое-что рассказать, а всех этих Панкратовых и Юровых знал лишь по старым названиям самых больших домов и самых больших оренбургских мельниц. С Геннадием Андреевичем его разделяла не просто четверть века, а и весь новый, революционный век. Особенно эта разница обнаружилась дальше, когда хозяин живо заинтересовался тем, на каких условиях можно открыть хотя бы лавку в случае возвращения на родину. Тут уж Вере совсем стало не по себе от наивных вопросов интеллигентного хозяина и слишком популярных объяснений Константина. Она извинилась, сказав, что подышит немного свежим воздухом.

На улице ее поразило, как ярко освещен Белград, несмотря на близость фронта. Где-то пели знакомую песню из старого боевого киносборника, который она смотрела в первый год войны:

Вера долго бродила по Милошевацу. Никто не спал, отовсюду доносились русские песни.

«Такой же белокурой и совсем молоденькой была и моя Марина», — вслух произнесла Вера слова хозяина. Значит, и тогда, в гражданскую войну, любовь сопутствовала людским мукам? Ну конечно! Об этом написано столько книг, сложено столько песен. Так что ты не исключение. А тебе все как-то неловко перед солдатами. Ну что поделаешь, если суждено полюбить на фронте. И не нужно сгорать от стыда, не надо низко опускать голову. Да, ты счастливая, но ты каждый день под огнем, под пулями. Это, может, еще тревожнее, чем жить одними письмами любимых, что там, далеко в тылу. Недаром они с Костей ждут не дождутся друг друга, когда он или она уходят на передний край. И все-таки, сознайся, что ты никому на свете не уступишь такого мученического счастья. Ведь любовь сильнее смерти. И не только в сказке, но и в жизни, и на фронте, и повсюду. Любовь в каждом, кто идет на смерть, кто побеждает ее в рукопашной схватке. В самом деле, если бы не было любви, то сколько бы еще людей погибло на войне.