Борис Бурлак - Левый фланг

Толбухин все с большим и нескрываемым теперь сочувствием, дружески присматривался к Строеву. На гимнастерке. Ивана одиноко поблескивал орден Отечественной войны, если не считать юбилейной медали «XX лет РККА». Да, скупо, скупо кто-то оценивал твои заслуги. А впрочем, замкомдива есть замкомдива: на НП выстаивай под огнем вместе с командиром, больше того, иди в полки, в батальоны, поднимай людей в атаку, сумей увлечь их собственным примером, а слава все равно принадлежит не заму, а комдиву, — это уж так заведено, и тут ничего не поделаешь.

— Я хочу предложить тебе одну вакансию в штабе фронта, — сказал Толбухин нерешительно.

— Война же кончается, Федор Иванович.

— Значит, не согласен?

— Отвык я.

— Ну тогда постараюсь, чтобы дали тебе дивизию. Правда, на штабную работу я мог бы тебя перевести и своей властью, — в генштабе согласятся, а комдивов утверждает лично Верховный Главнокомандующий. Но я постараюсь.

— Не надо, Федор Иванович.

— Брось ты эту в ы с о т о б о я з н ь, ей-богу! В партии-то, надеюсь, восстановили?

— Да, еще в сороковом. И мне в жизни больше ничего не надо. — Он это произнес, как новичок, на высокой ноте.

— Понимаю. Ты же коммунист ленинского призыва. А я до тридцать восьмого года семь лет ходил в кандидатах.

— Неужели? Не знал.

Толбухин подумал: «Конечно, восстановление в партии для тебя равносильно воскрешению из мертвых. Сколько же ты пережил, Иван, когда был исключен».

— Ладно, пойдем ужинать. Я сейчас отправлю сводку в в е р х и пойдем. — Он подошел к столу, бегло прочел, стоя, готовый документ в Москву, подписал, отдал дежурному офицеру и, обращаясь к Строеву, сказал: — Благо ты, Иван Григорьевич, прибыл в тихое время. А неделю назад тут такое творилось, что и вспоминать не хочется.

Но все это история. Теперь перед нами Вена. Одевайся, идем.

За ужином они наговорились досыта. Толбухин любил слушать и все понуждал Строева, который охотнее говорил о других, чем о себе. Под настроение он рассказал ему печальную историю своего любимца — капитана Лебедева, погибшего в Югославии. Толбухин выслушал, не прерывая, хотя и знал уже со слов генерала Шкодуновича, как не повезло его молодому земляку. «Жаль парня, очень жаль, — думал он, тронутый еще одним рассказом о капитане. — Сколько же таких светлых голов и горячих сердец загубила война».

Потом Строев заговорил о Дубровине, железном, волевом комбате, прошедшем огонь и воду, единственном в дивизии Герое Советского Союза, который встретил смерть на тыловом проселке, когда немцы рвались к Дунаю.

«Мне докладывали об этом случае», — заметил вполголоса. Толбухин. Ему хотелось направить разговор в другое русло, но Строев тут же вспомнил и о сапере Медникове. Тогда он осторожно остановил его:

— Что-то ты, Ваня, все о грустном да о грустном. Нельзя так. Я понимаю, фронт, война, на каждом шагу смерть. Но давай-ка лучше расскажи, дорогой, как собираешься жить после войны. Что у тебя там, дома, как семья?

— У меня нет семьи.

— Как это нет? Что случилось?

— Жена тогда еще отказалась.

— Да-а…

Они помолчали. Толбухин обратил внимание, как надломилась у Ивана рассеченная осколком бровь, и выругал себя за то, что снова коснулся больного прошлого.

— Ну и забудь о ней, не печалься, не унывай. Мне тоже в молодости не повезло в семейной жизни. Я тоже не избалован семейным счастьем. Так что понимаю тебя весьма.

— Успокаиваете.

— Положено по должности.

— Встретил я тут, на фронте, одну женщину. Хирург из нашего дивизионного медсанбата…

— Только чтобы была умная. Не гонись ты за красотой.

— Она как раз и умна, и хороша собой.

— Ну, в таком случае я благословляю тебя своей властью, данной мне всевышним! — Федор Иванович приятельски обнял его за плечи, и они громко рассмеялись.

Легли спать под утро. Когда Строев проснулся, Толбухина в соседней комнате уже не было. «Что это я дрыхну как школьник», — огорчился он. Выпил стакан чая, отправился от нечего делать посмотреть тыловой венгерский городок, в котором находился первый эшелон управления фронта. На улицах то и дело встречались офицеры, и все больше майоры, точно здесь расквартирован целый полк одних майоров. (Сколько же появилось к концу войны старших офицеров!) Он едва успевал отвечать на их приветствия, думая о Федоре Ивановиче Толбухине. Вчера всю дорогу беспокоился: а что если за эти восемь лет между ними пролегла тень отчуждения? Но никакой такой тени, никакого холодка. Боялся он и того внешнего сочувствия, которого терпеть не мог. Однако Федор Иванович принял его искренне, как друга. И он за какие-нибудь несколько часов так быстро освоился в непривычной обстановке, что вот уже и не хочется уезжать отсюда. Ну и оставайся, тем паче, что тебе предлагают работу в штабе… Нет, плохо ли, хорошо ли, а дивизия для него — родной дом. Там, в дивизии, с которой он прошел от Главного Кавказского хребта до Будапешта, все радости и все печали, там и Панна… Комдива озадачила его поездка на фронтовой командный пункт. Но он вернется, как ни в чем не бывало. Это лучше.

Толбухин весь день был занят, шла подготовка к Венской операции.

Они увиделись только в сумерки. Посидели еще за столом с часок, и Строев заспешил в обратный путь.

— Ну, что ж, задерживать не стану, раз ты такой уж домосед, — уступил Толбухин. — Надеюсь, теперь не упустим друг друга из виду. Только пиши ты, пожалуйста, не томи душу!..

Пренебрегая субординацией, он сам проводил его до машины, долго тряс обе его руки, будто они прощались опять на годы.

— Вот так, — сказал Федор Иванович, неловко пряча грустную улыбку.

«Оппель-адмирал» тронулся.

Строев оглянулся — и раз, и второй, — хотя и не привык на фронте оглядываться назад, расставаясь с близкими людьми.

Для Веры Ивиной настало такое время, когда трудно не поделиться с кем-нибудь своей тревожной радостью. Нет, совершенно невозможно, чтобы ни с кем не поделиться. Сначала Вера хотела пойти к Раисе, в бондаревский полк, который стоял в другом селе, в трех километрах. Но раздумала. Нехорошо, бестактно, жестоко, наконец, заводить с ней этот разговор. Она еще не пришла в себя после гибели Дубровина. Все же она тянулась к нему в последнее время. Бедная Рая. Потерять мужа, выстоять, снова поверить в жизнь и снова оказаться в беде — это уж слишком. Рассказывают, что, вернувшись с похорон Дубровина, Рая и вовсе перестала обращать внимание на разрывы снарядов или мин. Когда случилось, что на НП полка бушевал огонь, то все, кто находился там, включая командира, старалась буквально врасти в землю, а полковая радистка словно не видела и не слышала, что вокруг творится. Ее полное безразличие к смерти поражало всех, и мужчины чувствовали себя при ней просто неудобно. Некипелов хотел перевести Раю в батальон связи, то есть в тыл, но она решительно воспротивилась: «Никуда я не уйду из своего полка». Нет, Рае сейчас не до женских секретов. А не поговорить ли с Чекановой? Правда, Панна Михайловна когда-то поругивала ее, Веру, за «легкомысленное увлечение» Зарицким. Но, во-первых, это было именно когда-то, а во-вторых, Панна Михайловна сама неравнодушна к Строеву. Так что они теперь с докторшей, пожалуй, равные.