Борис Бурлак - Левый фланг

Но все же Вера шла в медсанбат как на суд. Она долго вертелась перед зеркалом, прихорашивалась, недовольная тем, что страшно похудела, подурнела, лицо в каких-то желтых пятнах, под глазами синь осенняя — ну и ну! Вся надежда на то, что идет к женщине, которая должна бы понять ее. А поняв, конечно, не осудит.

Панна Михайловна, кажется, очень обрадовалась ее приходу. Крепко-накрепко прижала к себе, расцеловала, потом, охватив голову горячими ладонями, близко, испытующе посмотрела ей в глаза, опять поцеловала и, как младшую сестренку, потянула из передней в свою комнату, на свет божий.

Вера огляделась. Она не в первый раз отметила, что Панна Михайловна в любой обстановке умеет создать уютный уголок. Даже во время днестровской обороны у нее в землянке все было по-домашнему прибрано, выглажено, сияло чистотой; походный чемодан, накрытый белым коленкором, заменял туалетный столик, на котором всегда красовался флакон духов (это ее слабость). Ну, а здесь-то, в доме, порядок был тем более отменный.

— Хорошо, что заглянула, молодчина, — сказала Панна. — Давно я тебя не видела.

«Да вы не обо мне соскучились, меня не проведешь», — подумала Вера, с девичьей завистью приглядываясь к Чекановой. — Какая же она красивая! Догадывается ли сама об этом? Глупый вопрос! Кто из женщин не видит своих достоинств? Разве лишь слепые. Однако, может быть, она просто не придает значения тому, что так щедро одарена природой? Говорят, будто среди красивых женщин редко встречаются умные. Или — ум, или — красота. А тут и то и другое. Поэтому она, наверное, такая простая, что умница. В самом деле, ведь умным совершенно безразлично, какие у них глаза, какой лоб или нос, какие губы, — они видят себя будто изнутри, и в людях ценят в первую очередь тоже ум. Недаром она полюбила Строева.

— Мы сейчас с тобой будем чаевничать с айвовым вареньем, хозяйка подарила, — сказала Панна Михайловна, расставляя маленькие чашечки на обеденном столе.

«А голос? Что за диво этот ее глубокий голос! — продолжала умиляться Вера, точно никогда и не слышала, как говорит докторша. — Будь я мужчиной, пошла бы за ней в огонь и воду. Ну что я против нее? Так, невзрачная девчонка. Да еще с этими дурацкими пятнами по всему лицу».

— Что же ты все молчишь, Верочка?

— Сказать, почему?

— Разумеется.

— Смотрю я на вас и любуюсь вами, Панна Михайловна.

— Вот как! С чего бы это вдруг?

— Да-да, не смейтесь, Панна Михайловна. Вы похорошели. Нет, я говорю не то, совсем не то. Вы и раньше были красивой, но тогда ваша красота казалась какой-то притемненной, что ли, а теперь вы как солнышко сияете.

— Полно, Вера! Что ты фантазируешь?

«А вспыхнула-то как», — отметила Вера, с удовольствием наблюдая внезапное смущение, которое Панна Михайловна старалась загасить и не могла.

— Ты, Верочка, вогнала меня в краску.

— Я не хотела, — сказала Вера, думая о том, что любви, в самом деле, все возрасты покорны и что теперь они, наконец, могут понять друг друга, хотя между ними разница — подумать только! — в целых четырнадцать лет.

Но вспомнив, зачем она сюда пришла, Вера тут же готова была отказаться от всякого равенства с Чекановой, лишь бы только не начинать разговора о том — главном. Однако невозможно, чтобы ни с кем не поделиться. И она, торопясь, обжигаясь, допила свой чай, отставила подальше фамильную мадьярскую чашечку и с этакой гордецой вскинула голову, чтобы не выглядеть вовсе жалкой, и сказала с достоинством и в то же время совсем беспомощно:

— Знаете, я, кажется, беременная…

— Вижу.

— Даже видите? — испугалась Вера, никак не ожидая такой спокойной реакции на свое признание. Она думала, что докторша ахнет, заохает, примется утешать ее.

— По лицу вижу, Верочка.

— Правда, я стала совсем уродиной.

— Не огорчайся, ты еще расцветешь, у тебя все впереди… А возможно, тебе нужна какая-нибудь моя помощь?

— Нет, я пришла к вам только как к женщине, если хотите, как к сестре.

— Ну и славно. Родишь Зарицкому сына. Надеюсь, он знает?

— Я как-то сказала ему будто в шутку, просто чтобы проверить его, понимаете? Он обрадовался. Начал считать и пересчитывать время. Это было, правда, смешно, но по его мужскому счету выходило, что до родов еще очень далеко, а победа вот она, рядом — теперь рукой подать по победы. Я слушала его и думала: успеет ли, в самом деле, закончиться война к тому сроку, когда невозможно станет скрывать беременность? Или придется уезжать в тыл до конца войны? Хорошо бы победа наступила раньше…

Панна старалась быть серьезной, но улыбка нет-нет да и проступала в ее лучистых глазах. Ну кто мог подумать, что такая отчаянная — сорви голова! — девчонка, которая на Днестре не раз ходила в ночной поиск с бывалыми разведчиками, которая допрашивала пленных прямо на передовой, удивляя их точным знанием языка, что эта, право же, самая храбрая из всех девушек в дивизии, — окажется такой вот трогательно растерянной в своем положении.

— Я, наверное, выгляжу сейчас наивной, да? — спросила Вера.

— Все это естественно.

— Естественно… В общем, чего я больше всего боялась, то и случилось. Только поймите меня правильно, я вовсе не жалею, что так случилось, но люди, не знающие меня, будут плохо думать обо мне. Скажут…

— Полно! Перестань, Вера. Люди и на фронте остаются людьми. К сожалению, война все-таки часть нашей жизни, от этого никуда не денешься.

«Тут что-то у вас новое: война — часть жизни? — подумала Вера. — Помнится, вы другое говорили».

— Если хочешь, я даже завидую тебе, Верочка.

— Не смейтесь надо мной, Панна Михайловна. С вашим умом, с вашей красотой — и завидовать мне?

— А женщины всегда завидуют друг другу. Я завидую твоей молодости, смелости, душевной чистоте, твоему счастью.

— Может, я и счастливая, но…

— Без всяких «но»!

— Я хотела сказать, что ведь и вы тоже влюблены. — Вера опять украдкой проследила, как докторша вспыхнула, и уж смелее продолжала: — Но у вас любовь какая-то другая, мудрая, что ли, а у меня безотчетная — будь что будет.

— Первая любовь всегда такая. Ты любила кого-нибудь до Зарицкого?

— В школе увлекалась учителем по географии. Смешно, правда?

— Нисколько. В школе все мы увлекались: девчата — учителями, мальчишки — учительницами. Но те наши страсти-мордасти кончались на выпускных балах.

— А знаете, Панна Михайловна, говорят, что первая любовь никогда не сбывается, что обязательно должно что-то случиться…

— Полно! Не фантазируй, право. Если и говорят так, то под старость лет, когда и поздние неудачи в жизни относят на счет далекой молодости. Но мы с тобой условимся, раз такое дело, что Зарицкий — твоя вторая и настоящая любовь, а первая — учитель географии.

— Вы все шутите, Панна Михайловна. Попробуй я заговорить с Константином о том географе, и он сейчас же надуется, станет ревновать. Скажите, а вы сами, как смотрите на ревность?