Борис Бурлак - Левый фланг

— Вперед, — негромко сказал он майору и старшине, которые успели опередить его, и получилось так, что сказал он это самому себе.

Сводная группа двинулась в обход поселка с юга, а там, в поселке, сразу же вспыхнула ружейно-пулеметная пальба: штурмовые группы возобновили бой на западной окраине.

Строев ни на шаг не отставал от боевой цепи курсантов учебной роты, — и те, видя, что вместе с ними идет полковник, шли очень споро и спокойно, как на маневрах. Лишь кое-где звонко рвались мины: недолет — перелет, недолет — перелет. Немцы не ожидали флангового удара и сосредоточили огонь против тех, что наступал прямо в лоб. (Немцы оставались немцами.)

Недалеко от дороги, что сверкающей речкой выбегала из-за крайних домов на луг, курсантская цепь вынуждена была залечь. Противник понял наконец, что его могут обойти со стороны Дуная, и перенес огонь на юг, чтобы прикрыть шоссе, ведущее к Флоридсдорфу. Этим и воспользовался бондаревский полк: штурмовые группы усилили нажим в поселке. Там разгорелись гранатные бои за каждый дом.

Строев догадывался, что у противника недостает пехоты для надежного прикрытия единственной дороги и поэтому нужно только пробиться через огневую завесу немцев и отрезать их от Флоридсдорфа — левобережного пригорода Вены.

— Не теряйте времени, короткими перебежками — к дороге, — сказал он Зарицкому.

Но курсанты, саперы и разведчики и без команды понимали, что надо делать: они со всего размаху, ничком падали в свежие воронки, отлеживались с минуту, выбирая следующий момент, и снова энергично вскакивали, бежали.

Вся земля вокруг была покрыта шахматкой разрывов, и каждому хотелось не ошибиться в этом б л и ц - т у р н и р е, не допустить того опрометчивого хода на авось, который мог стоить жизни. Строев ценил мудрость солдат, не торопил их очень и тоже, рассчитывая свои броски, перебегал от одной воронки к другой, вслед за цепью. Константин Зарицкий и Жора Акопян всегда оказывались неподалеку от него. Он коротко кивал им головой, хотя они сейчас вряд ли могли видеть его ободряющие знаки.

Когда до кювета оставалось совсем немного, на дорогу неожиданно выполз «фердинанд». Откуда его черт принес? Иван Григорьевич заметил опасность на бегу и не успел достичь заранее облюбованной воронки: магниевая вспышка больно сверкнула перед глазами, и он, едва уловив ничтожную разницу во времени между выстрелом и близким сухим разрывом, неловко повалился наземь, опрокинутый встречной взрывной волной, — как показалось в ту секунду. Вгорячах попытался встать, но понял, что ранен — и тяжело.

Зарицкий и маленький старшина подбежали к Строеву. Не обращая внимания на огонь самоходки, они перенесли его в ближнюю глубокую воронку.

И тут курсанты учебной роты в двух местах перерезали дорогу, а кто-то из саперов метко подбил гранатой «фердинанда». Тот жарко запылал, в смертном исступлении воздел к небу орудийный ствол. Из-за дороги часто били прямой наводкой зенитные пушки немцев. Однако зенитчики не могли уже остановить карающую пехоту, тем более, что с востока, над пойменным придунайским лесом низко шли, точно на посадку, вереницы «ИЛов». Вот и пожаловали на поле боя наши штурмовики. (Что ж, для кого-то они всегда прилетают слишком поздно, но для тех, кто продолжает драться, они обычно поспевают к сроку.)

Майор Зарицкий, потрясенный тем, что случилось с полковником, поднял цепь и повел ее в лобовую атаку на зенитчиков. Смертию смерть поправ!.. Пехота ворвалась на огневую позицию батареи. И летчики, вовремя разгадав, что творится на земле, не торопясь, с чувством пробомбили все шоссе до самого Флоридсдорфа. Путь на Вену и с этой стороны был теперь свободен.

А на дороге густо чадил, постепенно догорая, брошенный хозяевами последний «фердинанд».

Кто же отомстил ему за Ивана Григорьевича Строева? Кто?

Об этом знает лишь военная история, которая и до сих пор продолжает называть все новые имена подвижников на вечерней мысленной поверке седых фронтовиков.

Полковник Строев умирал.

Это понимали только двое: он сам и Панна.

Какая же мука-мученическая: быть хирургом и чувствовать свое бессилие в борьбе со смертью…

Когда Строева привезли в медсанбат, тут же собрался полевой консилиум. Врачи обнадеживали друг друга и все вместе пытались обнадежить Панну. Начсандив предлагал рискнуть — сделать операцию. Но Панна воспротивилась. Она не могла, не имела права обманывать себя: операция ускорила бы его конец.

Иван Григорьевич лежал на берегу Дуная, в теми деревьев. Он то приходил в сознание, то забывался. Панна поддерживала его всем, чем могла, — и кислородом, и уколами. Она не отходила от него ни на шаг. Когда он открывал глаза, она настораживалась, затаивала дыхание, чтобы не пропустить ни единого слова. Он говорил трудно, тихо. Всякий раз, преодолев накат горячечного бреда, он, возвращаясь к яви, видел над собой высокое весеннее небо, перечеркнутое вдоль и поперек ветвями, на которых молодые листья еще не соединились в один сплошной зеленый купол. Тогда Панна наклонялась к нему пониже, и они близко встречались взглядами. Нет, Панна не плакала, и он был доволен, что она не плакала. Ему очень хотелось улыбнуться ей, но улыбки не получалось, и он хмурился от боли, от горькой досады на собственную немощь. Потом снова начинался бред. Если бы Панна не знала Строева, то отдельные, разорванные его фразы так и остались бы для нее загадкой, хотя бред имеет свою логику. Но она знала все и ничему не удивлялась: ни его смягченным болью упрекам Тамаре Николаевне, первой жене, которую он называл, как постороннюю, по имени и отчеству; ни его обращению к матери, с которой он снова прощался совсем по-детски, как в то время, когда она умирала и когда ему было всего двенадцать лет; ни его тихим, добрым словам в адрес безымянной женщины, что встретилась с ним на фронте. Он рассуждал в бреду и о Борисе Лебедеве, и о комбате Дубровине, и о Верочке Ивиной. Он их наставлял, точно живых. Это вовсе невозможно было слушать.

Панна вставала, ходила возле его кровати, от дерева к дереву. Бой отдалился уже настолько, что лишь одни «ИЛы» в стороне, над Дунаем, напоминали о том, что где-то на окраинах Вены все еще идет, продолжается война. И вообще вся жизнь Панны отдалилась неимоверно, и само время распалось на части. Был момент, когда она поверила в чудо, когда прошлое и будущее опять соединились, но тут Иван Григорьевич позвал ее совершенно незнакомым, чужим голосом, и она тоже, как и он, вернулась к этой жестокой яви, от которой нельзя было никуда уйти.

— Как думаешь, я одолею смерть?.. — отчетливо, внятно спросил он.

— Да, разумеется, разумеется!

— Ты веришь?

— Верю, милый, верю.

О, святая ложь исцелителя… Панна отвернулась, чтобы вытереть слезы, и присела у его изголовья.