Борис Бурлак - Левый фланг

— Не плачь.

— Что ты, Ваня, я не плачу.

— Верно? Мне показалось.

— Да-да, конечно, показалось.

— Не надо плакать…

Он крепко стиснул зубы, отчего бугристо проступили желваки на его щеках. Он с большим усилием превозмог волнение и заговорил не спеша, раздельно, — между прерывистыми вздохами:

— Живи полной жизнью. Только не забывай меня. Ты знаешь, у меня никого не остается. Только ты. Одна ты… Как хорошо, что мы встретились. Ты не жалей, что мы встретились…

— Полно. Ну о чем ты говоришь, Ваня?

— Постой, не перебивай.

— Ну-ну, не стану, не стану.

— Я отвоевал свое. Я прожил не много, но и не мало. Средне. Мои друзья давно сложили головы. Кто на Хасане. Кто на Халхин-Голе. Кто на Карельском перешейке. А кто неизвестно где. Мне повезло. Я прошел войну. И вот умираю… Постой, постой. Я знаю, что умираю. Да и ты знаешь… Я жил открыто. Делал все, что мог. И тебя любил открыто, всей душой… — Он помолчал, чтобы собраться с силами, и опять вся его боль соединилась, затвердела в бугристых желваках. — Судьба послала тебя поздно, слишком поздно, — уже скороговоркой продолжал он после трудной паузы. — Но последние месяцы стоят всей жизни. А если бы мы встретились пораньше… Напиши Федору Ивановичу. Сама напиши…

И очередной накат бреда помешал ему досказать, о чем и как следует написать Толбухину. И снова отрывочные слова и фразы, та особенная логика гаснущего сознания, которая по-своему тоже избирательна: наспех, но живо рисует она те картины прошлого, что всегда хранятся в запасниках человеческой памяти. Он бредил сейчас далеким детством, когда пас овец в горах, где ребята разводили костры на проталинах, ели печеную картошку, тайно от взрослых понемногу привыкали курить и домой возвращались с охапками тюльпанов, чтобы этим своим даром отвести все подозрения родителей…

После полудня в медсанбат приехал командир дивизии и начальник политотдела. Но Строев не приходил в сознание, а у них не было времени ждать: начинались бои на подступах к Флоридсдорфу. Генерал Бойченко низко склонил голову перед умирающим полковником.

— Прости, Иван, если я в чем был виноват. Прощай, мой боевой товарищ, друг…

Потом молча простился Лецис. Он трижды, по-солдатски поцеловал Строева и отошел, не поднимая головы.

Панна стояла, привалившись к дереву, глотая слезы. Ян Августович так же молча взял ее за локоть, легонько сжал, и тут она увидела, как старый комиссар, водивший на Колчака, Деникина и Врангеля знаменитых латышских стрелков, горько и тяжко плачет, не стыдясь ни врачей, ни сестер.

Когда они уехали, Иван Григорьевич открыл глаза. Панна бросилась к нему.

— А мне вот получше, — сказал он одним выдохом.

— Да-да, разумеется, разумеется… — говорила она, улыбаясь через силу, сквозь слезы.

Он долго, очень серьезно посмотрел в ее глаза, сделал усилие над собой, хотел что-то еще добавить и не успел: горячая прибойная волна опять захлестнула его с головой.

…Шиханы, шиханы. Один другого выше громоздятся они над железной дорогой. Строев с необыкновенной легкостью поднимается с вершины на вершину, и перед ним все шире распахивается степная даль за металлическим ободком реки, что отмежевывает Европу от Азии. Он стоит на самом пике самого высокого шихана, который называется Седловым. Это южный торец Урала, откуда в ранней молодости открывался перед ним таинственный мир. Знаешь ли ты, Панна, как цветут горы? Нет, верно, ты не знаешь. Так смотри, смотри же!.. Вот занялись глубокие травянистые распадки желтым пламенем чилиги, которое вмиг охватывает все окрестные долки: в этом пламени дотла сгорает прошлогодний седой ковыль. А чилижный низовой пожар стелется, сбегает по склонам, и вот уже огненные ручьи разливаются по кулигам старого бобовника. Он трескуче вспыхивает, его розовое пламя перебрасывается дальше, на густые заросли вишенника, который внизу, в затишье, горит совсем бело. Теперь объят сплошным бело-розово-желтым пламенем весь Южный Урал. Сизый дымок стекает с шиханов в полуденном безветрии. И удивительно, что дымок этот пахнет чебрецом, — его пряный, стойкий запах пересиливает все другие запахи цветущих гор, за которыми плещутся волны марева, встают на горизонте миражные города и замки, да так явственно, что не терпится поскорее дойти до них… Но где Панна? Они ведь только что стояли рядом, и он показывал ей Урал с самого высокого шихана. Нет Панны. Он озирается по сторонам, ищет ее повсюду и, наконец, видит, как она бежит по каменной луке горного седла, не зная, что там обрыв. Надо остановить Панну. Он кричит ей. Она не слышит. Он пытается догнать ее. Не может, никак не может. Тогда он устало охватывает жиденький столбик с метелкой, вкопанный здесь, на вершине, геодезистами, и в упор встречается с одноглазым «фердинандом», который целится прямо в него. Что за черт, откуда немец, если кругом полыхают горы, кружит над головой матерый беркут, поют жаворонки. «Панна! Панна!..» — зовет он ее. Но выстрел оглушает, валит с ног, и он ничего больше не может сделать, чтобы спасти Панну…

Она взяла его руку, нащупала пульс. Толчки сердца были неритмичными, однако сильными, четкими. Сердце упрямо продолжало свою работу. С таким сердцем можно было прожить долгую жизнь, если бы не этот проклятый «фердинанд», что выполз на дорогу в последнюю минуту.

А в Москве тем временем полковник Строев был произведен в генералы и назначен командиром одной заслуженной дивизии, которая выводилась из боя для переброски на Дальний Восток. Война в Европе была на исходе, и Москва уже думала о разгроме Квантунской армии в Маньчжурии.

Так он еще двое суток после своей кончины находился в резерве Ставки, пока туда не сообщили в день взятия Вены, что Строев пал смертью храбрых.

До конца войны оставалось меньше месяца.

Доброе мирное время тоже имеет свои наблюдательные пункты. Высота их измеряется не сотнями метров над уровнем моря, а десятками лет, минувших со дня Победы.

Мы стоим с Михаилом Головным на берегу водохранилища, где когда-то бойко, беззаботно журчал мало кому известный приток Камы. Дует свежий майский ветер, и речные волны бьются о высокую стенку берега. Целые пласты земли тут и там шумно падают с обрыва в воду, и мутные полудужья широко расходятся вокруг. У нас на глазах идет образование еще одного моря в глубине России, где строится мощная, уникальная ГРЭС.

Подполковник Головной был назначен сюда райвоенкомом после окончания курсов «Выстрел». В этом рабочем поселке и ушел в запас по состоянию здоровья. Круг замкнулся: он опять стал сельским учителем. Преподавал географию, русский, язык, историю, даже слесарное дело, когда некому было учить ребят ремеслу. Теперь преподает рисование. Это его страсть. Жаль, что профессиональный художник из него не получился, — война перепутала все карты. Однако рисует помаленьку, для себя. Показал групповой портрет Георгия Димитрова, маршала Толбухина и генерала Бирюзова. Все трое стоят плотным кружком: Димитров что-то говорит с улыбкой Толбухину, любимцу болгарского народа, а Бирюзов учтиво слушает их беседу, как и полагается младшему. Да, уже всех троих нет на свете…