Иван Падерин - Когда цветут камни

— Я бы в таком случае что? Прямой наводкой твоим подкалиберным кулаком и этому инструктору под дыхало, — подсказал кто-то из артиллеристов.

— Нет, я бы его сначала заставил по-пластунски поползать, как мы, саперы, ползаем за минами на нейтральной.

— Можно и так, — согласился Борковин. — Но все было напрасно.

— Почему ж?

— А так. Через неделю приехала моя Маня и привезла рекорд. Честным он парнем оказался, этот инструктор. Вот ведь как можно иной раз просчитаться.

— Ну, а свадьба состоялась?

— Конечно, по всем правилам.

— И теперь твоя Маня рекорды ставит?

— Перед войной еще один поставила, на всю Сибирь, а потом в тягостях оказалась, сына вынашивала.

— Вот так. Напиши ей, пускай готовится…

— К чему?

— К твоему приезду.

— Не до этого ей сейчас. Председателем колхоза избрали.

— Тогда торопись домой. Теперь и взаправду может изменить.

Борковин пододвинул ногой под сиденье еще один кирпич и ответил:

— За такое тебе, Рогов, чирьяк на язык. Не подумал, а бухнул: в деревне мужиков-то сейчас раз, два и обчелся. Одни бабы да старики остались. Вот о чем подумай да не подставляй голову под пулю, тебя дома жена ждет.

— Хитер ты, старшина, вон куда удочку закидываешь. Проверяешь: завтра, мол, конец войне, и не стану ли я бояться ранения или смерти, не упаду ли нарочно в последней атаке? Не сумлевайся. Во-первых, от тебя не отстану, во-вторых, убить нас с тобой трудно, не дураки, воевать научились; ты человек живучий, и я также. Понятно? Смерть — шутка плохая, но она происходит от пули в сердце или в висок, а я что за дурак — подставлять ей такие места? А от других ран не умирают. Вот разве в живот, кишки прорвет — тогда тоже плохо. Но не боюсь я, парторг, не боюсь. Рана и кровь в атаке для солдата такое же обыкновенное дело, как для женщин роды. Без этого победы не добудешь… Вот так я думаю. И не сумлевайся, не проверяй. Буду действовать как положено, несмотря на то, что завтра или послезавтра уже никому не будет угрожать смерть. А сейчас я про жизнь хочу вслух помечтать.

— Ладно тебе, Рогов, дай другим сказать, — попытался остановить пулеметчика парторг. Ему важно было выяснить, как настроены солдаты перед штурмом.

— Что ты меня обрываешь, — возмутился Рогов. — Мечта мне храбрости и силы придает. Вот мечтаю я: встречает меня моя Кланя с сыном. Тараска его звать, неслыханный богатырище растет. Она прижимается к моей груди. Тараска ревнует, ему хочется рукой пощупать мои ордена и медали, а мамка заслонила их. Что прикажешь в таком разе делать отцу?

— Снять гимнастерку, — посоветовал артиллерист.

— Ну, ведь день еще…

— Эх, друг, в порядочном обществе с тобой со стыда сгоришь, — заметил такой же молодой, как Прудников, застенчивый автоматчик, — о чем бы ни говорили, ты все к одному клонишь…

— О жизни широко думаю, — ответил Рогов. — А это значит, что моя кровь перед штурмом не стынет, а закипает, душу греет, к бою зовет.

— Верно он говорит, верно, — поддержал Рогова вошедший в подвал командир отряда, майор Бусаргин. — Расскажу я вам один случай из своей жизни… Были самые тяжелые дни боев за Родину. На Волге начался осенний ледоход. Мне и Ване Артамонову выпало плыть на левый берег. Вблизи разорвался снаряд, нашу лодку перевернуло, и мы оказались на льдине. Ночь, вода студеная. Льдины скрипят, как стекло на зубах; нас несет вниз по течению, к устью Царицы, там немцы каждую льдину огнем пулеметов прощупывают. В общем, дело похоронное. А перед этим я думал о Наташе, о девушке, которую знал со школьной скамьи. Вместе с ней мы семилетку кончали. Она никогда не видела меня трусливым или робким. И вот настала минута, когда смерть глянула в самые глаза. Жить или не жить? «Жить», — твердило мое сердце. «Жить», — будто шептала мне Наташа. Не помню, о чем я думал в самый критический момент, но руки сами продолжали грести, цепляться за соседние льдины. Потом я спросил Ваню Артамонова, о чем он думал, когда нас потащило под огонь немецких пулеметов? Он ответил: о жене. Как видите, о женах и любимых думается даже на льдине, а сейчас-то тем более можно вспомнить.

— Справедливы ваши слова, — согласился Рогов, — об этом я и толкую и думаю, но не грущу, как иные некоторые… Вот, к примеру, есть среди нас хороший парень, образованный, и девушка его любит такая, что солнцу от ее улыбки весело. А он лезет в пекло почем зря и без разбора, забыл, что фашисты перед своим концом бешеные и в полное свое удовольствие щелкают таких дураков.

— Не тронь его, Рогов, — заступился за Леонида Алеша Кедрин.

— От ревности у него эта дурь. К Мише, к ординарцу, приревновал, — сказал кто-то из связистов.

Леонид прикусил язык. Совесть его была ранена, он страдал, и все виделось ему в самом мрачном свете. Ему казалось, что товарищи затеяли этот разговор только для того, чтобы выставить его несолдатское поведение перед выходом в бой. Он отвернулся и стал глядеть в дальний угол, где устроил себе уютное гнездышко Николай Туров. «Вот если бы с ним в числе первых прорваться на ту сторону канала…» — подумал Леонид с надеждой.

Но лихой разведчик не почувствовал его взгляда. Он весь ушел в себя. И будто не касались его разговоры о любимых, о женах, о ревности. В этом деле человек он был беззаботный. Но он, как обнаружилось, внимательно прислушивался к рассказам однополчан.

Улучив минуту молчания, Туров заступился за земляка:

— Довольно вам измываться над человеком.

— Мы не измываемся.

— Похоже. А хохоталки раздвинули до ушей, каской не прикроешь. Не об этом сейчас надо думать. Вот парторг сказал, что фашисты взбесились. Правильно сказал — об этом и надо говорить.

— А мы об этом и говорим.

— Бешеная собака в петле долго бьется.

— А у тебя, Туров, сравнения какие-то шкуродерские, — заметил Алеша Кедрин.

— А ты хотел, чтобы я Гитлера и фашистов сравнивал с человеками?

— Хорошо разведчик говорит, хорошо. — поддержал Турова Файзула Файзуллин.

— По-русски говорю, Файзула, по-русски.

— Мы тоже русски. Нос плюски, глаза уски, а душа русски.

— Согласен с тобой, Файзула. Так вот, был у меня один случай на охоте. На бешеную росомаху я наткнулся. Звери вообще на людей не бросаются, а эта, гляжу, бежит на меня, — значит, бешеная. Прицелился я — и раз-два из двух стволов картечью. Вижу, попал, кровь на снегу, а росомаха перевернулась — и опять на меня. Шесть зарядов я в нее всадил, всю изрешетил. Подошел к ней — а она еще щерится, зубами за ствол схватилась. Тогда я ей прямо в глотку дуплетом, разнес в клочья: ни шкуры, ни туши. Только зря заряды потратил.

— Как зря? Не зря. Она могла других покусать, если бешеная, — возразил Рогов.

— Бешеные звери опасны, ох опасны. Патронов на них жалеть не надо, — сказал Файзула Файзуллин. — Вот такая маленькая нападай, такой большой и кусай, больно кусай. У-у, зверь… — Он погрозил кулаком в ту сторону, откуда доносилась неумолкающая пулеметная стрельба.