Анатолий Медников - Открытый счет

Затем „Бывалый“ передал данные о числе зенитных батарей, замеченных в Шведте.

— Хорошо, молодцы! Это ценно! Что ещё у вас? — ответила „Комета“.

— Мы потеряли Бурцева. Где группа Свиридова? — спросил „Бывалый“.

— О Бурцеве знаем, группа Свиридова дома.

Далее „Комета“ передала, что на старом участке „Бывалому“ возвращаться домой не надо. Пусть разведчики, выполняя свою задачу, продвигаются южнее, вдоль фронта. И держат связь с „Кометой“.

„Счастливого пути!“ — передала „Комета“.

„Я понял вас“, — ответил „Бывалый“.

— Наверно, „Комета“ передвинулась куда-то, — сказал Зубов.

Вендель сбросил с головы наушники. Вид у него был напуганный.

— Вот так, Альфрид!

— Да, товарищ майор! — только и мог сказать Вендель.

— Положение наше — сложное.

Зубов вздохнул. Он снял свои тёмные очки, подержал их какое-то мгновение перед глазами, словно это могло помочь ему сосредоточиться. И снова ощущение глухого одиночества в стане врагов, ещё более острое, чем то, что испытал он в бомбоубежище, холодом сковало грудь.

Чтобы растопить этот холод, Зубов поднялся с земли, распрямил плечи, вздохнул. Можно было бы побродить между сосен, жадно куря, можно было бы подумать пять — десять минут, не более, и тут же решать, что им делать дальше.

Сергей Свиридов сидел рядом с Самсоновым в небольшом каменном домике, одиноко торчащем на болотистой, с редкими кустиками земле, когда в доме зазуммерил телефон и Окунев вызвал их к себе.

Было одиннадцать часов вечера с минутами. На плацдарме, сравнительно узкой полосе земли, отбитой у немцев с трудом, большой кровью и жертвами, стояла относительная тишина. До противника рукой подать — не более полукилометра. Позади передовой, тоже в полукилометре, расположились батареи, на обратном скате насыпи, у самой воды, в земляных норах-конюшнях, похрапывали артиллерийские битюги, да на переправе монотонно гудели танки.

И шум этот чем-то напоминал Сергею слабый гул проносящегося в отдалении поезда, который то нарастал, то шёл на убыль и, уже совсем ослабевший, сливался с мягким шорохом дождя, с вечера поливавшего и без того раскисшую почву.

— Надо идти на „Большую землю“, — сказал Самсонов. Он имел в виду восточный берег Одера. — Собирайся, Сергей.

— Совещание. Приспичило. Можно бы утром. Сейчас по переправе сплошь идут танки. И не просунешься.

Сергей ворчал, как человек, прекрасно понимавший бесполезность сетований, но получающий от ворчания какое-то удовольствие.

— Просунемся, — ответил Самсонов спокойно. — А ты, я вижу, полюбил плацдарм, тягачом не вырвешь отсюда.

— Ну, почему же, — вяло сказал Сергей, безо всякой охоты развивать эту тему.

На самом же деле он действительно старался не отходить никуда от передовой, из той зоны, где часто рвались мины и посвистывали пули.

Он стал замкнутым и нелюдимым, и эта разительная внешняя перемена произошла с ним в ту ночь, когда Сергей уходил с разведчиками за Одер, в немецкий тыл. То, что случилось там, на опушке леса, около проволочного забора: его ошибка, исправленная и искупленная кровью товарищей, гибелью Бурцева, — всё это ошеломило и до глубины души потрясло Сергея.

Когда на рассвете того дня разведчики перебрались к своим через Одер, вынеся тело Бурцева, уже в нашей траншее, Сергей, заметив в руках солдата маленькое, полуоблупившееся зеркальце, взглянул в него с внутренней дрожью и уверенностью, что обнаружит сейчас поседевшую голову. Нет, волосы у него не стали белее, не засеребрились даже виски, только потемнели щёки от проступившей за ночь щетины.

Но Сергей увидел в зеркальце свои глаза с тем новым, странным выражением отчуждённости и жалости к себе, глаза, которые вдруг поразили его больше, чем предполагаемая седина. Нет, ничего не изменилось, только словно бы пепел осел в глубине зрачков. Сергей с тех пор старался не заглядывать в свои глаза, даже когда брился, держа перед лицом зеркало.

Бурцева хоронили в расположении разведроты и наспех, потому что вышел приказ о переходе на другой участок. Разведчики выстроились около отрытой могилы с автоматами в руках, траурный митинг начал и закончил Самсонов тем, что огласил переданное ему старшиной „завещание“ Бурцева.

Грянула автоматная очередь, солдаты склонились над ямой, побросали горстями землю на гроб. А через пять минут после того, как вырос над могилой земляной холм, вместо цветов украшенный свеженарубленными ветками елей, старшина скомандовал построение.

В те минуты, когда Самсонов читал „завещание“ Бурцева, Сергей, смертельно уставший после ночного боя и похорон, воспринимал всё, что происходило в лесу, как некую киноленту, на которую он сам, Сергей, отчуждённо смотрел откуда-то издалека, не имея ко всему случившемуся прямого отношения.

Настоящая острая боль пришла позже. Она пришла, когда Сергей поспал в кузове автомашины и проснулся ночью, в дороге, на марше. Он лежал на груде каких-то мешков и смотрел, как прочерчивают сумеречную синеву неба качающиеся вершины деревьев.

Он снова вспомнил „завещание“, поражённый мыслью о том, что оно было написано Бурцевым в ночь ухода в немецкий тыл, как бы в предчувствии и его, Сергея, оплошности, и кровавого боя, и необходимости пожертвовать собой.

„Чем я обязан Бурцеву? — думал Сергей. — Своей жизнью. А что я могу сделать, чтобы снять с души тяжесть своей ошибки? Совершить подвиг или умереть? Но если я умру, то кто выполнит волю Бурцева — разыщет его брата. Найдутся товарищи. Да, наверно“.

Так думал Сергей, лёжа на мешках, и то, что он думал именно об этом, приносило ему если не чувство внутреннего оправдания, то какого-то возвышенного облегчения. А вместе с тем в душе его жило и другое стремление — остаться невредимым, пройдя через все испытания, и выжить, выжить, как того требовала вся его плоть и кровь, жаждущие радостей существования.

И Сергей ворочался на мешках от предчувствия того, что вся эта внутренняя борьба только начинается для него, что самое тяжёлое ещё впереди, что надо побороть в себе инстинктивное чувство самосохранения.

Уже он слышал в роте краем уха, что Окунев ищет виноватых, но не верил, что отец пошлёт его в штрафбат. Зато неотвратимость встречи с ним всерьёз пугала Сергея.

— Чего шевелишь губами, точно молишься, — толкнул Сергея в бок Самсонов.

— Задумался. Сам с собою разговариваю. Это у меня с детства привычка. Иногда и руками размахивал, люди оглядывались — смеялись. А сейчас прошло — вот только что губами шевелю, — признался Сергей с простодушной искренностью в ответ на такое же, как ему казалось, простодушие Самсонова.