Виктор Костевич - Подвиг Севастополя 1942. Готенланд

1-2 июня 1942 года, понедельник – вторник

– Слыхал? – сказал мне Отто Браун перед сном. – Опять твой друг-макаронник пожаловал. Видел я его, шел вместе со штабным придурком и этим зондером, как его там…

– Каким еще придурком? – спросил я устало. День был сумасшедший, и, привалившись к окопной стенке, я мечтал об одном – поспать хотя бы часок. Моему сну не помешало бы ничто: ни хождение по окопам разнообразного начальства, нашего, саперного и артиллерийского, ни рокот грузовиков, подвозивших всё новые снаряды на огневые позиции, ни близкая и дальняя стрельба из винтовок и пулеметов – обычная музыка русских ночей.

– Да этот писарь гвазданый, ефрейтор Отто, очкастый такой. Помнишь?

– Ага, – зевнул я в ответ.

Браун взглянул на часы со светящимися стрелками.

– Завтра начнется, несколько часов осталось.

– Откуда знаешь? – счел нужным усомниться Дидье.

– Не видно, что ли? Не первый день на фронте. Хорошо, хоть в атаку погонят не сразу. Дадут отдохнуть пару дней.

– А это откуда? – не унимался скептический Хайнц.

– Жопой чую.

Последнее замечание вселяло надежду. Такой орган, как жопа, не подводил Отто Брауна никогда. Не знаю уж, какое у него гнездилось там чувство – шестое, седьмое или десятое. Однако оружие было готово и двадцать раз проверено, гранаты и патроны розданы, и надо было ждать – только ждать и более ничего.

– Будут давить красных огнем, пока всех не передавят, – продолжал делиться стратегическими соображениями Браун. – Не завидую иванам, паршивенько им придется. Дай-то Бог, чтобы их там поубавилось. А то ведь как подумаю об этом штурме…

– Спи лучше, – посоветовал Хайнц. – Недолго осталось.

Спать и впрямь оставалось недолго. Греф поднял всех на ноги еще до начала пальбы. И почти сразу же началось. Прямо над головами пронеслись волны горячего плотного воздуха, и с двух сторон загромыхало – сзади наши залпы, спереди разрывы. Я подумал, не высунуться ли из окопа – поглядеть, что там делается у русских, но понял – не хочу. Ни высовываться, ни тем более выскакивать. А ведь скоро придется. Не сегодня, так завтра, не завтра, так послезавтра. Я поглядел на лица товарищей. Отто выглядел бледным, Хайнц – усталым, Греф – озабоченным. Похоже, их настроение было таким же, как у меня.

Греф бросил взгляд на часы.

– Запомните исторический момент, ребята. Пять часов сорок минут.

И о чем-то серьезно задумался. Не о том ли, сколько дней жизни оставит ему безжалостная история? Лично мне пришло в голову именно это.

– Жрать будем? – раздался голос Штоса.

Мы оглянулись. Штос прибыл вместе с Каплингом, доставив бачки с горячим завтраком и кофе. Свой вопрос он выкрикнул, но в гуле канонады его голос показался писком.

– Что у нас сегодня? – живо, возможно даже чрезмерно живо, полюбопытствовал Отто Браун – тоже криком.

– Горох с говядиной, – проорал Каплинг.

– Не самое худшее, – гаркнул в ответ Дидье. – Подзаправимся?

Мы повытаскивали ложки и кружки.

– Никто не хочет поглядеть, как там русские? – ухмыльнулся Греф, прислушиваясь к очередной серии разрывов.

– Только по вашему приказу, господин старший фельдфебель, – ответил я.

– Или после вас, – добавил Дидье.

– Приказа не будет, – раздраженно махнул рукой Греф. – Займемся говядиной. Еще бы пивка к ней достать.

Пивко нашлось у появившегося вскоре Гольденцвайга. Правда, немного, только для командира взвода. Но мы не обиделись. Обижаться на Гольденцвайга было бы последним делом. Равно как обращать внимание на произносимые им глупости.

– Скорей бы уже в настоящий бой, – сказал он, преданно глядя на смаковавшего пиво Грефа. Тот, разумеется, не поверил в такое невероятное рвение, однако, щадя самолюбие полезного подчиненного, ограничился кратким «успеется».

– Я тут огнеметчиков видел, – продолжил Гольденцвайг. – Туда, верно, кого попало не берут.

Мы промолчали.

– Интересно, а авиация сегодня будет? – спросил он некоторое время спустя.

Мы промолчали вновь и были посрамлены – вскоре к чуть-чуть ослабевшему гулу орудий добавилось гудение авиамоторов. Сначала отдаленное и тягучее, а потом бешеное, яростное, рвущее сердце и душу на части. Даже у нас – что говорить о русских?

Подняв глаза, Дидье изумленно присвистнул.

– Господи, да сколько же их там?

Я тоже вскинул голову. Невысоко над землей, среди поднятых артиллерией облаков дыма и пыли проносились десятки машин. Наших, с крестами на плоскостях – «Юнкерсов», «Хейнкелей», «Мессершмиттов». Почти сразу же завыли сирены пикировщиков и раздался грохот рвущихся авиабомб. Небо сделалось черным, стало труднее дышать. Греф повертел головой и провел ладонью по стволу автомата.

Так мы и сидели. Не обращая внимания на время и не думая ни о чем. Поднявшийся ветер то и дело вбрасывал в нашу траншею песок вперемешку с землей и каменной крошкой. Сначала мы их стряхивали, потом перестали. Только спрятали посуду и плотнее надвинули каски. Я извлек из ранца кусок брезента и прикрыл им затвор винтовки. Вроде бы ни к чему, а всё же спокойнее.

– Концерт затянется надолго, – будто бы с сожалением заметил пробравшийся к нам Главачек.

– Ну и пусть себе тянется, – честно выразил общее мнение Греф.

2 июня 1942 года, вторник, двести пятнадцатый день обороны Севастополя

Вот и поехало, сказал себе я, услышав, как в один момент загрохотало по всему фронту – и не замолкло через десять минут, как бывало при обычном артналете. Началось, и долго теперь не кончится. Быть может, до самой смерти. Моей, Старовольского, Бергмана или кого другого.

И ведь ясно было, что начнется и что начнется именно сегодня. Весь вчерашний день происходило движение на нейтральной. Мелкие немецкие группы перемещались по кустарникам, прощупывали нашу оборону, пытались пробраться в тыл. Там и сям возникала перестрелка. «Нездоровая активность», – констатировал Бергман с видимым удовлетворением. Ожидание его утомило, как и прочих командиров.

Началось. Земля заходила ходуном, загудела, мы попрятались в блиндажи и щели, готовые выскочить сразу же, едва прекратится грохот. Но били не столько по позициям пехоты, сколько по предполагаемому расположению наших пушек. Нами займутся позднее. Через час, через два? Или раньше? А потом пойдет их пехота.

А у меня между тем был праздник. Неожиданный и тем более приятный. Жалко, обмыть было не с кем, да и не время. Как раз сейчас мой вестовой Сычев, не обращая внимания на поминутные сотрясения земли, присобачивал на петлицы моей гимнастерки новые защитного цвета шпалы, принесенные им из штаба вместе с приказом о присвоении мне звания капитан-лейтенанта – за считаные минуты до начала артподготовки. Я вырос в чине, и теперь на опорном пункте имелось целых три капитана, на одного больше, чем у писателя Каверина. Правда, назывались они по-разному – по-армейски, по-политсоставовски и по-флотски. Капитан Бергман, старший политрук Земскис и капитан-лейтенант Сергеев. Второй был недавно пониженный, а третий – как раз повышенный. Каждому свое, как говорили, если верить Шевченко, древние римляне.