Виктор Костевич - Подвиг Севастополя 1942. Готенланд

– Вам как лучше сделать, товарищ капитан-лейтенант, – Сычев смаковал непривычные слова, словно бы звание присвоили не только мне, но и ему, – прямо или с наклончиком?

Черт его знает, как было лучше. Чужая пехотная форма, чужие знаки различия. Пусть сам разбирается, если не лень. Я же пока – в нарушение недавнего приказа – сидел в своем старом флотском кителе. Демаскировал, так сказать.

– По собственному вкусу, – ответил я Сычеву.

– Есть. А кубарики себе оставите, на память?

– А ты думал, тебе подарю?

– Я бы не отказался.

– Давай, заканчивай уже. А то сижу тут весь в черном, как на похоронах.

– Щас, петличку на место пришпандорю.

То и дело трещал телефонный аппарат. Из штаба обеспокоенно запрашивали, что у нас и как. Будто и так не ясно. Радовало, однако, что линия нигде не перебита. И с Бергманом есть связь, и со стрелковым полком, и с артиллерийским.

– Как в госпитале было? – спросил я Сычева. – Хорошо отдохнул?

Тот ухмыльнулся.

– Так себе, товарищ капитан-лейтенант. Сестричек мало, одни братовья, а с братовьев что за прок? Да и шамовка не ахти. Я у себя дома такое, бывало, едал…

– Зато шампанского попил, – съехидничал я, вспомнив, как мы вчера вечером пытались угостить шампанским другого нашего возвратившегося, Некрасова.

– Глаза б мои эти ссаки не видели. Всё, товарищ капитан-лейтенант, готово. Можете переоблачаться.

Я внутренне усмехнулся – «переоблачаться». Сычев нахватался разных слов от Шевченко, даром что его слегка недолюбливал, крестьянским своим умом подозревая в краснофлотце соперника, могущего занять его, сычевское, место. Не такое уж теплое, как может показаться, но которым Сычев, не любивший перемен, весьма и весьма дорожил. Шевченко же ему был вовсе не конкурент – я не видел Мишку в роли ординарца и при первой же возможности назначил командиром отделения, в надежде на дальнейший служебный рост. Зато Сычев, смышленый и смелый без дури сорокалетний мужичок из-под Вятки, был идеальным вестовым – толковым, надежным и без претензий. Я твердо решил, что не буду его менять, и пока он пребывал на излечении, обходился в хозяйстве собственными силами.

– Что ж, посмотрим, – сказал я и, натянув гимнастерку, заглянул в осколок зеркала над жестяным умывальником. Пальцем потрогал металлические прямоугольники, поймал краем глаза взгляды связистов. Протянул к Сычеву открытую ладонь.

– Давай кубари и бери автомат. Пойдем, поглядим, как там рота. Приподнимем боевой дух.

2 июня 1942 года, вторник, двести пятнадцатый день обороны Севастополя

Ну вот оно, похоже, и пришло! Я как раз стоял на посту, когда с воем пронеслось над головой, потом донесся грохот с немецкой стороны, а вслед рвануло в недальнем тылу. А потом еще и еще, ближе и ближе – и на меня посыпались комья земли. Не первый вроде бы раз, но я почувствовал – это иное.

– Чего ворон ловишь? – проорало сбоку голосом Старовольского. – В щель!

Я плюхнулся на дно траншеи и вкатился в подкоп под стенкой. Стиснул руками винтовку, сжался в комок и вдавился лицом в жесткий грунт. Кажется, вовремя – за моей спиной с шумом осыпалась земля.

Я быстро утратил ощущение времени. Только и слышал – буммм, буммм, буммм. Иногда казалось, что сейчас меня расплющит в моем убежище, а иногда – что выбросит из него, прямо в грохочущие тут и там разрывы.

Дыхание сперло, ноздри забились пылью, легкие, кажется, тоже. Я почти не чувствовал воздуха – но прекрасно ощущал мерзкий кислый запах, вмиг пропитавший буквально всё вокруг. Трясущейся рукой стал расстегивать на боку противогазную сумку. Проклиная себя, что неудачно лег и до нее теперь трудно добраться. Потом сообразил, что это запах тола, давно знакомый, но в невиданной мной прежде концентрации. От души отлегло, ненадолго.

Не знаю, сколько я лежал в щели. В какой-то момент мне показалось, что снаряды рвутся где-то в стороне. Потом меня дернули за ногу. Чей-то незнакомый голос просипел:

– Яйца целы, салага?

Я с трудом повернул голову и увидел перед собой Шевченко. С почерневшим лицом и гимнастерке, побелевшей от пыли.

– Яйца, спрашиваю, целы? – просипел он опять.

Я разозлился. Нашел о чем спрашивать, герой Севастополя.

– Пошел ты, знаешь, куда…

– Не груби старшим. Рванули в блиндаж, там попросторнее будет. Шнеллер, шнеллер.

Мы успели вовремя. Едва скатились по ступенькам, как на входе сверкнуло, громыхнуло и вслед нам полетели горячие камни. И опять загрохотало, засвистело – но уже снаружи, ослабленное глубиной, на которой мы оказались, метрами почти что каменной породы, такой надежной и такой спасительной.

– Доставил? – прозвучал из темноты голос Старовольского.

– Здесь, оба, – ответил Шевченко. – А то бы сидел в своей щели без всяких удобств.

– У нас тут, можно подумать, удобства, – ответил голос Мухина.

– Хочешь наружу? – поинтересовался бас Зильбера.

Мухин не ответил.

– Давай, устраивайся, – потихоньку сказал мне Мишка. – Тут у нас светло, тепло и мухи не кусают. Если немцев засекут, нам сообщат. Сергеев сюда младшего лейтенанта послал, чтобы в щели не коптился, а тот требует – давайте мне сюда моего политбойца Аверина. Вот я за тобой и прогулялся, когда немного стихло.

Глаза понемногу привыкли к тому, что поначалу показалось темнотой. Скорее это было полумраком. На столе посреди нашего убежища стояла коптилка, и я теперь мог различать отдельные лица – Старовольского, Пинского, Молдована. Снаружи по-прежнему гремело. В придачу еще и выло.

– Бомбят, – вздохнул Молдован.

– А вот если бомба прямо сюда попадет, что тогда? – задумался кто-то вслух.

– Смотря какая, да смотря под каким углом, да надо, шоб еще попала. Не дрейфь, – успокоил его Зильбер.

Понемногу жизнь в блиндаже налаживалась. Снаружи по-прежнему гремело, гудела и вздрагивала земля, а мы сидели себе и сидели, изредка узнавая новости от тех, кто в недолгие минуты относительного спокойствия пробирался к нам от Бергмана, из полка или дивизии. Даже не верилось – казалось, что всё должно было если не умереть, то замереть, затаиться, – но нет – люди затаились, а работа продолжалась. Едва канонада стихала, мы по команде неслись наружу и, направив оружие в сторону немцев, до боли в глазах пялились в мутную пелену.

Обстрел возобновлялся, и мы с чистой совестью убирались в укрытия. Наше дело было маленькое – сидеть и ждать. Пока накроют или пока всё кончится. То есть начнется по-настоящему. А пока можно было поговорить. Например, о том, каково оно будет, когда начнется по-настоящему. После первого возвращения в блиндаж разговор получился такой.

– Интересно, танки будут? – деловито спросил красноармеец Езеров, внимательно рассматривая пол-литровую бутылку – не с водкой, а с горючей смесью № 1, изготовленной из автомобильного бензина, загущенного особым порошком, и дающей при воспламенении температуру 700-800 градусов по Цельсию. Это я выучил в запасном. Мухин недовольно пробурчал: