Виктор Костевич - Подвиг Севастополя 1942. Готенланд

Валя не появилась и в среду. Утром в четверг я отправился в небольшой временный лагерь, устроенный для восточных добровольцев – перебежчиков из Красной Армии и пленных, изъявивших желание бороться с большевизмом в одном строю с германскими товарищами. Поездка была организована Грубером. В расположенный по соседству с обителью добровольцев огромный лагерь настоящих военнопленных мне наведаться не позволили. Точнее не рекомендовали, указав на немыслимую антисанитарию, которую повсеместно разводят русские, а также объяснив, что ничего интересного для союзной прессы там нет и не может быть.

На несколько часов я оказался среди людей Востока, в таинственном и загадочном для меня мире. Не настолько, конечно, загадочном, как Абиссиния, но все же чуждом и малопонятном.

Мне дали переводчика, бывшего лейтенанта Красной Армии (точнее, как он мне объяснил, военюриста) по фамилии Романков. Это был невысокий худощавый брюнет, с тихим голосом, робкими движениями, легкой курчавостью и искательно бегающими глазками присномаминого сынка, неожиданно для себя оказавшегося вдали от родной и привычной юбки. Спрашивать о причинах перехода на сторону рейха не приходилось, и я решил не мучить его расспросами. Он и без того был напуган на всю оставшуюся жизнь, независимо от того, сколь долго последней предстояло продлиться.

Со мною военюрист говорил довольно путано и переводил крайне неуверенно, заботясь не столько о точности перевода, сколько о том, чтобы я остался им доволен. Поначалу он даже норовил предложить мне на выбор несколько вариантов и робко спрашивал, какой из них лучше. Как будто русский был не его, а моим языком. В конце концов, чтобы не провалить интервью, мне пришлось поставить юриста на место. В результате его испуг только усилился. Зато не сорвалось интервью.

Экземпляры, с которыми меня Романков познакомил, оказались гораздо колоритнее, чем он. На встречу со мной в небольшой глинобитный домик немецкие солдаты привели троих субъектов. Один был тоже лейтенантом Красной Армии, но во всех отношениях отличался от навеки пришибленного Романкова. С него можно было писать героический портрет на тему «Дети гор в германских мундирах» (впрочем, мундир, как и у Романкова, на нем пока был русский – бумажная рубаха цвета хаки со споротыми знаками различия). Уверенный и в меру нахальный взгляд, горбатый нос, стройное, гибкое, крепкое тело, загорелые мускулистые руки, торчащие из-под засученных рукавов.

– Лейтенант Мамулия, – представился он и добавил: – Бывший. Теперь доброволец.

Романков поспешил объяснить, что этот лейтенант – грузин. Данное обстоятельство заставило меня присмотреться к нему повнимательнее, и не только потому, что он приходился земляком кремлевскому диктатору.

Мамулия перешел на сторону Германии под Керчью, со взводом солдат. Я проявил долю свойственного мне скептицизма.

– Со взводом в полном составе?

– Почти, – ответил Мамулия. Во взгляде его мелькнули искры воспоминания, возможно неприятного, хотя кто знает…

Другой назвал себя сержантом Абрамяном. Тоже бывшим и тоже добровольно перешедшим на сторону германской империи с целью активной борьбы с большевизмом и русскими колонизаторами за освобождение народов Кавказа. Эти слова он выпалил единым духом, после чего уставился на меня в ожидании одобрения. Я милостиво кивнул и поинтересовался:

– Вы не опасаетесь за судьбы своих близких?

– Мы их освободим, – решительно ответил Абрамян, резко одернув бумажную рубаху. – И не только их, но и всю Армению.

– И Грузию! – твердо добавил Мамулия.

Третий был из закавказских татар, которых при советской власти переименовали в азербайджанцев (так мне объяснил Романков). Мне почему-то показалось, что особой симпатии к своим бравым товарищам азербайджанец не испытывал и потому помалкивал. Не знаю, было ли отчуждение обусловлено разницей религий. Но суровый взгляд магометанина выражал ничуть не меньшую решимость бороться с красными колонизаторами, чем взоры его христианских собратьев.

Меня по привычке потянуло на провокацию.

– А что вы скажете о тех из своих соотечественников, которые продолжают сражаться против Германии?

– В горах всегда водились бараны, – ответил Абрамян.

– Но настоящий джигит всегда умел их резать, – прищурился Мамулия. И даже молчаливый татарин согласно кивнул, после чего трое горцев презрительно уставились на Романкова, испуганно переводившего эту фразу на немецкий.

Славные ребята, подумалось мне, но лучше держаться от них подальше.

Потом меня накормили обедом (к сожалению, не кавказскими деликатесами, а обычным для германской армии гороховым супом) и показали традиционные горские танцы. Пока я делал фотографии лихо плясавших армян и грузин, Романков, подражая стоявшим рядом грозноликим горцам, без устали бил в ладони. Получалось у него неплохо, и некоторые дети Кавказа, расходясь, одобрительно хлопали военюриста по плечу.

Представленный мне контингент отнюдь не исчерпывался кавказцами. По лагерю кучками, в таких же военных рубахах без петлиц, сновали непохожие на них люди монгольской расы, а также промежуточные типы.

– Что с ними будет? – спросил я коменданта.

Тот ответил:

– Кого-то направят в дислоцированную здесь же войсковую часть, а некоторые, самые перспективные, отправятся на обучение. Детали мне неизвестны, а что известно, то не для печати. Но думаю, толк с ребят будет. Хотя и не со всех, не со всех. Есть, знаете ли, такие, что только записались в добровольцы, чтобы не сдохнуть в лагере военнопленных.

– Что вы имеете в виду?

– Вы же понимаете. Только не стоит об этом писать.

– Хорошо, не буду. Так значит, вы полагаете, не все из них вполне искренни?

– А о какой тут искренности может идти речь? – хмыкнул комендант. – Предатель всегда остается предателем. И чем больше он кричит о свободе и независимости, тем смелее можно предположить, что его рыло по самые уши в пуху. Будь на то моя воля, я бы при разгрузке лагерей в первую очередь избавлялся как раз от таких.

– Что вы называете разгрузкой? – снова не понял я.

Комендант промычал что-то нечленораздельное и посмотрел на меня как на безнадежного идиота. Вернее, как на итальяшку, ни черта не смыслящего в современной войне и ее объективных законах.

Вернувшись ближе к вечеру домой, я несколько часов ждал Валю. Но Валя не объявилась. Я был не удивлен, но сильно разочарован. И бессильный что-либо предпринять, принял приглашение Грубера отужинать в его компании. В итоге около восьми часов мы сидели с ним на террасе небольшого, но уютного кафе, украшенного немецкой вывеской «Schaschliki und Tschebureki» и обслуживаемого интеллигентного вида женщиной и очень ловким, хоть и немолодым официантом.