Виктор Костевич - Подвиг Севастополя 1942. Готенланд

– Они не признают Талмуда, – уточнил поспешно Грубер.

– Верно, – снова обрадовался компетентности доктора Лист. – Но раз они признают Ветхий Завет и не являются христианами, то они такие же евреи, как и прочие иуды… Кое-где в имперском комиссариате не стали вникать в тонкости и отправили караимов туда же, куда и всех. В Киеве все пошли в один овраг.

Я почувствовал вдруг, как под скатертью кто-то крепко сжал мне запястье. И понял, что это Грубер. Похоже, он вообразил, что сейчас я вскачу и наделаю глупостей. Я был польщен. Но зондерфюрер меня переоценивал.

Неожиданно зазвучала музыка. Всё тот же кельнер, по видимости озабоченный беспробудным сном танкиста и призванный на помощь взглядами юных дев, нашел деликатный способ пробудить героя от сна. Подойдя к стоявшему в углу террасы комоду, он завел стоявший на нем патефон. Поставленная пластинка оказалась самой подходящей – с легендарной «Песней о танке». Я невольно заслушался незатейливым, но благородным мотивом, бесхитростными, но шедшими от сердца словами.

Заслышав бодрые мужские голоса, танкист моментально встрепенулся и победительно оглядел окрестности. Лист отсалютовал ему вилкой. Чтобы не быть заглушенным красивой, но несколько мешавшей ему мелодией, оберштурмфюрер повысил голос.

– С другой стороны, караимы не только не признают Талмуда, но и говорят по-тюркски. Те же татары, только жиды. А какое нам, спрашивается, дело до веры, если духовная суть заключена в расе, а? Следовательно, нужно было определить, являются ли они тюрки… тюркизи… – сложное слово далось Листу лишь с третьего раза, – тюркизированными семитами, сохранившими не только свою иудейскую религию, но и совокупность расовых пороков, или же они представляют собой природных тюрок, которым евреи в Средние века навязали свое лжеучение – но не свою расу! Чистый Гегель, правда?

Я тупо уставился в мясной поднос, краем глаза заметив, что туда же смотрит Дитрих Швенцль. Но Листу не было дела до нас, равно как и до поющих танкистов, которые, завидев неприятельское войско, немедленно включают полный газ. Оберштурмфюрер был занят освещением научной проблемы.

– Другой вопрос – кто такие крымчаки. Язык опять же тюркский. И снова нужно решить: или это асси… ассими… ассимилированные татарами евреи или объевреенные евреями татары. Религия-то у них, прямо скажем, жидовская, при этом с Талмудом всё в порядке. И вот ребята из опергруппы строчат запрос в Берлин – немедленно помогите нам принять единственно правильное решение, люди ждут… И лучшие специалисты по вопросам расы и религии проводят тщательное изыскание и выносят окончательный вердикт… – Лист ненадолго замолк, отправляя в рот кусок баранины, и закончил, уже пережевывая мясо: – Короче, караимам повезло. А крымчакам – нет. И после этого кто-то посмеет утверждать, что гуманитарные науки не имеют практического применения?

Вероятно, последние слова предназначались Груберу. Возможно, даже мне. Но Грубер промолчал, а я снова вспомнил страшную машину и вцепившуюся в меня Надю. Поющие танкисты между тем радостно сообщили, что «смерть за Германию – высшая честь» – более чем к месту, хотя автор, конечно же, имел в виду иные смерти, совсем не те, о коих нам сообщил беспечный оберштурмфюрер.

– Уже поздно, – произнес Грубер бесцветным голосом.

– Пожалуй, да, – отозвался Швенцль.

Я изобразил глубочайший зевок и пробормотал:

– Завтра рано вставать.

– Да, милый, – сказала блондинка Листу, – завтра рано вставать.

Оберштурмфюрер обвел нас беззаботным взором, ненадолго задержавшись на мне и снова дав почувствовать, что я здесь иностранец. Потом несколько раз качнулся – словно бы в такт вокальному повествованию о том, как немецкие танкисты мастерски преодолевают все препятствия и находят пути, которых, кроме них, никто не найдет. Затем решительно кивнул.

– Точно, завтра рано вставать. Но учтите, господа, если что, газу хватит на всех.

3-5 июня 1942 года, среда – пятница, двести шестнадцатый, двести семнадцатый и двести восемнадцатый день обороны Севастополя

Проходит день, за ним другой. Из блиндажа невозможно высунуть носа. Повсюду носятся осколки, сметая вокруг всё живое и мертвое. Но живое прячется, оно не хочет, чтобы его сметало. Не так-то легко смести человека, если он стремится жить – и умеет зарываться в землю.

И мы сидим в блиндаже. Час за часом и день за днем. Нам еще хорошо – кто-то хоронится в щелях – как в самом начале хоронился там я. Хуже всего связистам – проводная связь, бывает, рвется, а батарея, полк и дивизия требуют одного: связи, связи, связи… Потому что связь на войне – это главное. Без нее мы все, с нашим оружием, нашим умением и нашей благородной яростью, превращаемся в шахматные фигурки без игрока. Я – в слетевшую со стола бесполезную пешку, капитан Бергман – в закатившегося под койку ферзя, Сергеев – в потерянного слона. Слон и ферзь – фигуры сильные, но и они, сражаясь в одиночестве, обречены на гибель. Или на бездействие в нужный момент, что для них, пожалуй, гораздо хуже. И потому связисты ползают под огнем.

В минуты, когда огонь уходит с нашего участка, в окопах происходят перемещения, наблюдатели пытаются разглядеть хоть что-то сквозь сплошную пыльно-дымную пелену. За ней, среди непрекращающегося грохота, вспыхивают огни относительно близких разрывов. Далеких разрывов не видно. Лишь бесконечный гул и стон земли.

– А я на флот попал смешнее не бывает, – сказал нам Константин Костаки, когда мы в третьи сутки вспоминали за обедом, кто и как очутился в армии и на флоте.

– Слыхали уже, – ухмыльнулся Шевченко.

– Слыхали, да не все. Вот товарищ младший лейтенант не слыхал. Правда ведь, товарищ младший лейтенант?

– Не слыхал, – согласился Старовольский, зажигая плошку с жиром, только что угасшую из-за сильного сотрясения почвы.

– А было так, – эпически начал Шевченко.

– Да, было так, – не обижаясь, повторил Костаки. – Прихожу я в тридцать девятом в военкомат. Гадаю – куда пошлют. Куда хочу, и сам не знаю. А меня спрашивают: собак, говорят, любишь?

– Це воны на кордон набыралы, щоб из собакамы ходыты, – пояснил Саня Ковзун, как и Шевченко, знавший историю Костаки с давних пор.

Мухин понял про собак иначе.

– Какой там на хрен кордон! В вохру брали, зэка́ охранять. Попал бы на мой лагпункт, меня бы на ём сторожил. И пристрелил бы при случае.

Старовольский не удержался.

– То-то бы полегчало трудящимся…