Виктор Костевич - Подвиг Севастополя 1942. Готенланд

– Вольно, – поспешно сказал Старовольский, хотя мы, честно говоря, и не пытались встать. – День начался. Немцы работают, мы загораем. А вы тут чего затеяли? Марина?

– Отмечаем начало дня, если вы не против, – объяснил Шевченко. – Завтрак с постепенным переходом в обед и ужин. Угощайтесь, товарищ лейтенант. Когда еще придется? – И повернулся к остальным: – Подсаживайтесь, ребята, у нас тут целый сидор с банками. Бергманов старшина невероятно расщедрился и выделил нам как передовикам производства свое предпоследнее мясо. Марина организовала переброску. С моей, разумеется, помощью.

– Мне правда пора, – грустно вздохнула Марина.

– А куда ты теперь пойдешь? – осведомился Шевченко. – Всё, попалась птичка, стой.

– Да, – согласился Старовольский, – теперь уйти не получится.

Младший сержант медицинской службы не стала спорить и робко предложила младшему лейтенанту:

– Угощайтесь, пожалуйста. Тут у меня и тушеночка есть говяжья, и картошечка, и лучок зеленый. Мне тетя из Бартеньевки передала.

«Вот это да», – подумал я, испытав неожиданную досаду. Простодушный Зильбер удивился:

– А чего ж ты лук с картошкой зажимала?

– Не зажимала, а просто достать не успела, – ответила Марина и густо покраснела (что было заметно даже в нашем полумраке). А Мишка вдруг взял и надулся – совсем как недавно я.

– Спасибо, Марина, – сказал Старовольский, озабоченный чем-то совсем другим. – Сто лет не ел ни картошки, ни лука.

– Ни водки! – торжественно заявил Зильбер и плеснул из фляжки в алюминиевую кружку.

Пить я не стал, сказал, что лучше вечером. И тушенку поел без особенного удовольствия. Перебрался подальше от столика и, испросив разрешения начальства, вытянулся на нарах. То же самое сделал в противоположном углу Шевченко. Наверху по-прежнему гремело. Раз за разом звонил телефон – что тут, как мы, готовы ли, если… Один раз перебило линию, и Шевченко с Езеровым, чтобы не дергать лишний раз телефонистов, сами прошлись по связи и исправили повреждение. Потом угодило по блиндажу второго взвода, и в роте появились первые потери – один убитый, неизвестный мне Локтев, и двое тяжелораненых. Маринка схватила сумку и кинулась туда, а растерявшийся было лейтенант, оставив Шевченко за старшего (Зильбер был на НП у Сергеева), сразу же бросился следом. Я тоже побежал за ними, но Мишка тут встал на пути: «Стоять!»

Я понимал, как ему неспокойно. За лейтенанта, за Маринку – какая разница… Хоть разница, надо признать, была. Женщина есть женщина, и когда мы сидим в блиндаже, позволять ей бегать под жутким огнем – стыдно. Но они вернулись. Испачканные, измученные, и Маринка была теперь такой же, как мы, в пыли и копоти, но веселая и довольная. Потому что смогла помочь и вернуться назад. Я поймал себя на том, что мне хочется сказать ей что-нибудь хорошее.

И снова грохотало, и снова тряслось, и снова гасла коптилка, и казалось порой – вот сейчас, вот немного, еще чуть-чуть – и конец. Но конца не было, время шло, и шло оно к вечеру. Шевченко взял гитару – я и не знал, что у него имеется гитара, – и что-то себе бренчал, а мы подвывали вполголоса, сжимая в руках винтовки, потому что с чего-то нам вдруг показалось – вот еще одна минута, и немцы пойдут. Но немцы не появлялись.

Пока мы пели я, стыдно признаться, украдкой поглядывал на Маринку, пытаясь решить для себя, насколько она красива. Тонкая девчоночья фигурка, слегка великоватая гимнастерка, крепкие, недлинные кисти рук, коротко подстриженные ногти. Стянутые на затылке густые волосы, при свете дня, я знал, темно-русые, золотившиеся на солнце. Плотно прижатые уши, широкие, но вовсе не пухлые щеки, с неуловимой горбинкой нос. Слегка полноватые губы, нижняя чуть выдается вперед – как раз такие, если я правильно понимал, писатели называли «чувственными». Глаза большие и глубокие, обозвать их глазками не повернулся бы язык – и точно так же не повернулся бы он сказать: «ручки», «ушки», «щечки», «носик». Сейчас глаза были задумчиво-нежными, а совсем недавно, при разговоре со мною – насмешливыми. Но всегда оставались внимательными и какими-то… не знаю какими. Что-то еще, совершенно особое было в ее лице. В голову пришло странное, неподходящее для девушки слово – значительность. И именно значительность мне нравилась больше всего.

Никто не поверит, но я почти ни разу не целовался. И не имел понятия, как это бывает с женщиной. Если не считать, конечно, Екатерины Белых. Была у нас в классе такая девушка, можно сказать, практически не дура. И однажды, кто бы мог подумать, она вдруг разрешила мне себя потрогать. Вдуматься – ничего особенного, а было… ну, в общем, приятно. На этом, правда, всё и кончилось. Мне Славка Кротов, известный пошляк, сразу сказал: с Белых, отличницей и комитетчицей, только время попусту тратить, надо выискивать тех, что дают (он выражался весьма примитивно). Из активных комсомолок, по его словам, давала только Лизка Селезнева. Не всем, конечно, но парень у нее был – из университета имени Куйбышева, футболист. К Катьке тоже студенты клеились, но получали отлуп (Кротов про всех знал всё). А мне вот потрогать разрешила, на Новый год, в десятом классе, тогда снова стали устраивать елки. И целовалась, поднимаясь на цыпочки, ведь была меня меньше на голову – но груди выросли побольше, чем у Валентины Серовой в кинофильме «Девушка с характером». Было, короче, там что потрогать. И если бы не Гитлер с его вонючим вермахтом, еще неизвестно, куда бы я добрался за следующий год.

– Чего размечтался? – раздался рядом противный голос Мухина. – О девочках небось? Понимаю.

– Какие тебе тут девочки? – буркнул я. И словно в подкрепление моих слов стены блиндажа качнуло, и на какой-то момент показалось, что вот сейчас-то и сплющит нас всех к чертовой матери в лепешку. Качнуло снова, я скатился с нар и в кромешной тьме – наша коптилка погасла – нашаривал руками упавшую вместе со мной винтовку. Я ползал не один, другие тоже искали свое имущество. Некоторые матерились, не обращая внимания на женское присутствие. Впрочем, всё равно ничего не было слышно, а Маринка, должно быть, и не к такому привыкла.

Огонь опять перекатился в сторону, коптилку в очередной раз зажгли. Теперь одни молча сидели вокруг, другие лежали. Больше не пелось. Думалось лишь об одном – скорее бы ночь, чтобы немцы хоть ненадолго оставили нас в покое. Изредка, правда, когда отступал вой и грохот, в углах завязывались разговоры. Шепотком, вполголоса, чтоб никому не мешать.

Марина, уже не такая веселая, как прежде, сидела рядом со Старовольским. Он говорил, она кивала. Вслушиваться было бесполезно, но я все время скашивал в ту сторону глаза. Мухин заметил это и шепнул:

– Ты на Маринку не пялься – она не про нашу честь. Бабам на фронте одного хрена мало. Им шпалы подавай, а еще лучше звезды. Кубари на худой конец, если конец не худой, конечно. – Он рассмеялся, весьма собою довольный, хотя и не знал, что шутка подобного рода называется каламбур. Дурацкий, правда, и скотский. – Тут даже дружку твоему Шевченко не светит.