Виктор Костевич - Подвиг Севастополя 1942. Готенланд

Мухин обиженно насупился.

– Да ладно, – примиряюще сказал Костаки, продолжая рассказ. – Я им говорю: собак не люблю, а животных, значит, уважаю. У меня есть дома попугай и целых две морские свинки. Они заржали, как дураки, а военком и скажи: так ты у нас, значит, морская душа – ну и будешь служить на флоте. Если б не началось, я бы в июле в отпуске был, черешню бы дома ел.

– Что за морская свинья такая? – полюбопытствовал Мухин. Я тоже имел о таком грызуне довольно смутное представление. Естествознанием не интересовался и станцию юннатов не посещал.

– Це жодна свыння, бо сала вона не дае, – ухмыльнулся Ковзун (который, по его же словам, сала до войны не ел – в отличие от Зильбера, находившего этот продукт чрезвычайно полезным по причине его питательности).

– Это, Мухин, вроде крысы, только без хвоста, – объяснил Шевченко с видом знатока морского свиноводства. Костаки не поддался на провокацию и не начал доказывать преимуществ свинок перед крысами.

– Редкое животное, – заметил младший лейтенант. – Откуда они у вас?

– Тетка привезла из Сталино. Она в мединституте лаборантом работала. Там эти свинки плодятся как скаженные, вот она и взяла себе.

– А на хера в медицинском крысы? – не понял Мухин.

Костаки болезненно поморщился. Будто бы непонятно было, зачем нужны медикам звери. Чтоб изучить анатомию и испытывать всякую дрянь. Те же подопытные кролики, мученицы науки.

Теперь, правда, в Сталино убивали людей. Расстреливали, вешали, еще живыми бросали в шахты. Угоняли девчонок на каторгу. Мужчин украинской национальности пытались загнать в полицию, тоже якобы украинскую, – я читал про это в статье «Оккупанты в Донбассе».

– А я, – вернулся Мухин к исходной теме, – если бы война не заварилась, сейчас бы лес валил. Зато в тишине и спокойствии. Тут ведь что главное, хлопцы: организационный момент, особенно если контриков хватает.

В свете плошки довольно сверкнула фикса. Слово «хлопцы» резануло мне слух – раньше Мухин его не употреблял. Вот ведь хамелеон.

– Отставить треп! – привычно оборвал бытовика Старовольский.

Я приготовился выслушать очередную речь в защиту демократии и конституции, но открывшего рот Мухина опередил Шевченко.

– А я вот сам попросился на флот. Очень хотелось на море остаться. Я ведь даром что из Одесской, теперь Николаевской области, а моря почти и не видел, пока не начал в порту работать. Вот музыканта нашего никто и не спрашивал. Родина сказала «надо», Левчик двинулся на флот.

– И хто у нас сичас хто? – с достоинством напомнил Зильбер о своем начальственном положении. Шевченко пренебрежительно хмыкнул. Отсутствие в петлицах треугольников и прочей командирской мишуры нисколько его не расстраивало.

Я отважился спросить о давно меня занимавшем – и возможно, не только меня. Момент был подходящий. Риск, конечно, имелся, но Зильбер был настроен благодушно.

– А почему музыкант, товарищ старшина?

Зильбер хмыкнул и покосился на Мишку.

– Потому что старший краснофлотец Шевченко держит себя за шибко остроумного.

– Так ведь оно так и есть, – честными глазами обвел нас Шевченко, после чего обратился к Зильберу: – Лев Соломоныч, объясните ж людям, не томите. А то ведь правда подумают, что вы у нас тут вместо Давы Ойстраха.

Старшина проявил милосердие и ввел нас в курс стародавних дел.

– Моя мама Хавва Ицковна хотела, шобы я стал скрыпачом, бо боялась, я заделаюсь еврейским бандитом.

Шевченко не удержался от комментария.

– Ее желание исполнилось ровно наполовину, Лева стал не еврейским бандитом, а сознательным советским моряком.

– А почему не скрыпачом? – бестактно полюбопытствовал я, хотя в общем и целом сумел догадаться, чем там закончилось у Левиной мамы.

Вместо Зильбера опять отозвался Мишка.

– Видишь ли, Алеша, – сказал он с добродушной улыбкой, заметной даже при бледном свете плошки с жиром, – есть такой милый зверик, который хотя и не водится в причерноморских степях, непонятным образом умудрился наступить своей косолапой ножкой Льву Соломонычу на нежное детское ушко.

Мы хихикнули, но Зильбер не обиделся. Напротив, добавил:

– Моя мама не поверила в это целые четыре года.

– В отличие от соседей, – уточнил Шевченко.

– Но, – поднял палец старшина, – когда она поняла мою судьбу, мне таки разрешили заняться боксом. И я очень сильно буду жалеть того Ойстраха, что выйдет напротив мине.

– Скрипачом было бы лучше, – задумчиво заметил Мухин.

– Подозреваю, так же думают и фрицы, – ухмыльнулся Шевченко. – Им больше нравится иметь дело со скрипачами.

Однако Мухин с непреклонной решимостью досказал свою мысль до конца. Даже отставил в сторону котелок.

– Нет, в самом деле, скрипачом совсем другая служба. Ни хера не делаешь, стоишь во фраке, пиликаешь – а пайка не чета нашей. Небось сардины жрут, засранцы, и коньяком заливают. И среди баб опять же всё время… А чё ржете, видел я ихних баб, стоял раз на шухере возле ихней консерватории на Большой Никитской, нынче улица Герцена, ничё так девахи, на каблучках, с папочками, пахнут как надо, не наши марухи. Эх, был бы я таким Ойстрахом или этим, как его… Гилельсом! Так что рано вы сдались, товарищ старшина.

– Кто кому сдался? – не понял Зильбер и задумчиво посмотрел на свои боксерские лапы.

– Есть потери? – кричали по телефону.

– Нет, – отвечал Старовольский, и было видно, что он безмерно счастлив. Шутка ли – еще один день, а во взводе все по-прежнему живы и здоровы. Нервы, правда, на пределе, но тут ничего не поделаешь. Главное – люди целы, и если что – они дадут отпор.

К нам даже прибыло пополнение. Невероятно, но факт. Когда мы ночью вылезли наружу, чтоб надышаться воздухом – тяжким и пыльным после обстрела, – мы увидели их, пятерых, бредущих гуськом, пригибаясь, по нашей основательно засыпанной и ставшей мельче, чем прежде, траншее. Испуганно озиравшихся, с опаской глядевших на нас – почерневших от ожидания старых волков Севастопольского оборонительного района.

– Дэнь добрый, люды добри, – сказал один из новичков, старикан лет под сорок пять, если даже не больше.

Новеньких раскидали по отделениям, деда определили к нам. Звали его Дмитро Ляшенко, родом он был с Полтавщины и говорил на украинском языке. («Сам ты украинский, – обиженно сказал Шевченко. – Нормальный человеческий язык».) Воевал он еще в империалистическую, в пехоте – и теперь, призванный из эвакуации в Сталинградской области, попал в пехоту по собственному желанию. «Чи я хворый? Я шче цих молодых сам усёму навчу». Шевченко взял его к себе вторым номером. «Такой спокойный – в нашем деле самый подходящий».

Между прочим, после прибытия пополнения между Сергеевым и Старовольским состоялся разговор, услышанный мной случайно, что называется, краем уха и, можно сказать, нелегально – незаметно для них, что меня не красило. Но виноват я не был, поскольку просто оправлялся в закутке, а дать о себе знать постеснялся.