Виктор Костевич - Подвиг Севастополя 1942. Готенланд

– Вот так всегда с жидами, хлебом их не корми, дай над нашим братом поизмываться.

Видно, нечто подобное было написано в моих глазах, «кои», как любила говорить наша слегка старорежимная словесница, «суть зеркало души» даже у воспитанного в духе пролетарского интернационализма советского человека. Мне стало стыдно, и я пошел выполнять приказание. Мухин, бурча, потащился за мной. Вскоре немцы открыли огонь.

Четвертый день, когда же это кончится? Становится хуже и хуже. Вчера были прямые попадания в артполку. Есть потери. Сегодня разбило дот слева от позиций нашей роты и задело батарею ПТО.

Мы сбились в блиндаже, винтовки на коленях, и ждем, ждем, ждем… Не может ведь это продолжаться бесконечно. А когда окончится – начнется то самое, которое нельзя пропустить ни за что, когда придут убивать тебя, и надо будет выбежать под огонь и стрелять, стрелять, стрелять. Меня колотит, и не меня одного. Все-таки есть пределы, человек не может так долго ждать. Посреди ужаса ждать еще более страшного. Удивительно, как мы держались три дня подряд, просто невероятно. Но резервы души исчерпаны. Или нет?

В книжке Ремарка о Западном фронте был, помню, такой эпизод. Немецкие солдаты двое суток сидят под непрерывным огнем. Как и мы, ожидая штурма. И среди них – молодняк. Старые держатся, а эти больше не могут. Один хочет выбежать на воздух – и ему уже наплевать, что там его дожидается смерть. Он не может! И я не могу. И трясущимися руками перебираю свое оружие – самозарядную винтовку, лопатку, гранаты.

Устали все. Даже Шевченко и Костаки. Даже Зильбер. Бледен Старовольский. Хорошо хоть Марина успела уйти на рассвете, но каково там у них в санчасти – не знаю. В тылу, говорят, потери даже больше – нет таких, как у нас укрытий, а немец бомбит и обстреливает оборону на целую глубину.

Мы совершенно оглохли за эти дни. Гадим по очереди в ведро и, когда становится чуть спокойнее, выплескиваем скопившееся наружу. Сжимаемся при реве самолетов, несущихся с неба на нас. Они совершенно безнаказанны. Нашей авиации не видно. Вот что такое господство в воздухе.

– Суки, – бормочет Мухин.

И при этом всегда, когда артобстрел чуть стихнет, нужно бежать наружу и занимать свое место в окопе. И так десятки раз в день. Занять, приготовиться, дождаться команды «Назад». И снова слышать вой и грохот.

К горлу подкатывает тошнота. У меня до сих пор обходилось, хотя уже не одного за эти дни успело прополоскать. Судорожно сглатываю. Проскочил. Рядом шепчутся Пимокаткин и Пинский. Странно – почему математик все время с ним? Умный парень, а общается всё время с сельским дурачком. Нет, я вовсе не считаю, что если человек из деревни, то с ним и пообщаться нельзя, разные люди живут в деревне. Но Пимокаткин самый из всех никакой. Вот и теперь – забились в угол и шепчутся, шепчутся. Надо бы с ними поговорить, ведь я как-никак политбоец.

– Как дела, ребята? – спросил я, подобравшись к ним поближе.

– Нормально, – ответил Пинский, поведя крючковатым носом и уставившись мне в глаза.

– Как настроение?

– Задание выполняешь? Политрука?

– Чего?

Сделалось досадно. Какого он имел в виду политрука? Стал бы я стараться ради Земскиса… А Некрасов такого задания никогда и не дал бы. Ему теперь и вовсе стало не до политики – в третьем взводе убит командир, Некрасов его заменил. Я с ужасом подумал: а если Пинский слышал? Вот ведь позорище… И меня еще, как назло, угораздило подойти, и слово «настроение» вырвалось. Я захотел отвернуться.

– Слушай, – спросил меня вдруг Пинский. – Ты в бога веруешь?

– Чего? – не понял я.

– Вот и я не верую, – прошептал Пинский. – А как тогда жить-то, а?

Теперь внимательно смотрел на него я. Пимокаткин что-то шептал, а Пинский повесил нос и переживал из-за неверия. Что за болваны…

Тут и долбануло. Всё куда-то обрушилось с бешеным воем, и я обрушился вместе со всем. Возможно, потерял сознание. Ничего не было видно, ничего не было слышно, что-то сыпалось на голову, кто-то стонал. Я даже не пытался встать. Лежал непонятно на чем и ощущал собою, как дышит земля. Сколько так пролежал, не помню, но в какой-то момент почувствовал – задыхаюсь.

Когда прекратились толчки, я через ватную пелену в ушах расслышал, как кто-то пытается высечь кресалом огонь. Прозвучали слова:

– Без паники, хлопцы. Кажись, засыпало.

Старовольский, вроде бы он, хрипло спросил:

– Кто у входа? Подайте голос.

В ответ раздался стон.

– Я…

Я понял – надо пробираться туда. Винтовку искать не стал. Вытянул лопатку из чехла (слава богу, что не снял) и пополз. Наткнулся на Молдована, на Шевченко, на Кузьмука, на Зильбера.

– Осторожно, ребята, не пораньте друг друга.

Надо было торопиться. Кое-как разобрались. Двое копали, почти на ощупь, прочие ждали очереди. Возились добрый час, обливаясь потом, хватая ртом остатки воздуха. Где действуя лопаткой, а где руками, обдирая пальцы, ломая ногти. Скидывали вниз землю, песок, камни. Паники не было. А что не все участвовали, так иначе бы и не вышло, место было узкое, развернуться негде. Когда мелькнул первый проблеск дневного света – и сразу же сделались громче разрывы (по счастью, не очень близкие), – Старовольский распорядился:

– Кто не копает, приготовить оружие. Мало ли что.

Я как раз был занят копкой. Крикнул, обернувшись назад:

– Мою подайте! – и, поднапрягшись, отвалил здоровенную булыгу на самом выходе. Вместе с Мишкой вывалился наружу. Много ли надо для счастья?

– Пронесло, – выдохнул он и, вытащив из кармана пилотку, вытер с лица черный пот.

Следом, щурясь на солнце – хотя какое тут солнце, почти не видно, – вылезли Старовольский и Зильбер. Мне передали винтовку. Появились Молдован, Мухин и еще кто-то – под слоем пыли я не узнал.

– Пока живем, – констатировал лейтенант, сияя черным лицом. Обернулся назад. – Что Костаки?

Я не понял, о чем это он. Зильбер ответил:

– Плохо.

Оказалось, что сидевшего у входа Костю завалило рухнувшими сверху камнями. Это он и простонал тогда «я». Его быстро откопали, еще раньше, чем я дополз туда со своей лопаткой, но пострадал он очень сильно. Была повреждена рука, левая нога перебита и, похоже, продавлена грудная клетка. Он уже час находился без сознания, и оказать ему помощь на месте возможным не представлялось. Только приладили на ногу самодельную шину.

– Еще раненые? – серым голосом спросил Старовольский Зильбера.

– Двое, но не сильно. Ушибы, порезы.

Едва он это произнес, как нам пришлось нырять обратно. Под рев сирены немецкого пикировщика. Ввалившись спиной в проход, я успел увидеть, как взметнулась стеной земля и как посыпались сверху камешки, пыль и осколки.

Больше нас, однако, не заваливало. Лейтенант решил спасать Константина. «Есть добровольцы?» Мишку он не пустил, пулеметчику отлучаться не следует. Пошли вчетвером: Молдован, Кузьмук, я и Саня Ковзун. Костя был без сознания, может, и к лучшему, мы погрузили его на плащ-палатку и понесли. Несчастные двести метров до Маринкиного медпункта забрали у нас более часа. По пути я увидел убитого красноармейца. И еще лоскут гимнастерки, круживший в воздушном вихре. Правда, мы сами добрались без потерь. Костя в сознание не приходил.