Юрий Додолев - Мои погоны

— Чего? — спросил Файзула.

— Тише, — прохрипел я и движением головы показал на куст.

— Дурень, — процедил Файзула.

Мы снова поползли.

Мне почудилось, что припорошенные снегом листья уж очень шуршат, я стал ползти осторожней и, следовательно, медленней. Это разозлило Касимова.

— Не пускай пар! — громко сказал он.

Я обомлел. Хотел броситься назад, но вовремя сообразил, что тогда — хана.

— Недалеко уже, — ободрил меня Файзула и велел поднажать.

«Если суждено погибнуть, то погибну», — подумал я и заработал руками. И вдруг услышал тиканье. Было тихо, вокруг лежали мертвецы, а где-то тикало — отчетливо, громко. Сердце, показалось, остановилось на миг, тело стало липким. «Амба!» — решил я. И тут понял, что это тикают часы в кармашке убитого фрица; он лежал чуть в стороне. От радости я чуть не захохотал. Нечаянно прикоснулся к лицу убитого и отдернул руку.

— Слабак ты, — упрекнул меня Файзула.

— Тише, — прошептал я.

— Не бойся! — Файзула явно бравировал. — Фрицы сейчас вторые сны видят.

— А вдруг?

Файзула снова обозвал меня слабаком и приказал затаиться.

Я лежал и думал: «Вот мы уже и в Венгрии — в самом центре Европы. Как только возьмем эту чертову усадьбу, сразу двинем дальше». Я завидовал бойцам других подразделений — тем, кто не топтался, как мы, на месте, а наступал. Сводки Совинформбюро, которые нам регулярно зачитывали политработники, вызывали восторг. Мы гадали, когда окончится война. Файзула говорил: месяца через три, Божко утверждал — через полгода. Дух близкой победы витал в воздухе, обнадеживал, наполнял сердца уверенностью.

Мы лежали долго — так долго, что у меня онемели ноги.

— Может, хватит? — прошептал я.

— Еще с полчасика, — откликнулся Файзула.

Время тянулось, как резина. Я лежал на животе, нюхал носом снег. Он подтаивал подо мной. Пола шинели откинулась, сквозь ткань галифе проникал холодок, тело ощущало влагу. Луна откатилась в сторону и скрылась в туче. Повалил густой, липкий снег.

— Видать, фрицы еще не очухались, — с сожалением произнес Файзула и приказал возвращаться.

На следующий день Файзула пополз на «нейтралку» за документами днем. Божко приказал ему вернуться, но Файзула сделал вид, что не расслышал.

— Все! — сказал Божко, и я понял, что Файзуле не сдобровать.

Касимов верил в свою звезду и не маскировался. Пули ложились рядом — того гляди накроют.

— Олух! — воскликнул Божко. — Хоть бы голову пригибал.

Я несколько раз закрывал глаза, но Файзула благополучно добрался до оврага с пологими склонами (этот овраг пересекал нейтральную полосу, отделял флигелек от особняка), приспустил, не вставая, брюки и, показав немцам голый зад, скатился вниз.

Боже мой, что тут началось! Фрицы с ума посходили. В штабе встревожились. Узнав в чем дело, успокоились, даже посмеялись. Божко проговорил сквозь зубы:

— Дает нехристь!

Немцы стали кидать мины. Над оврагом повис дым, красноватая мерзлая земля обрушивалась на кусты, ломала их. «Конец!» — решил я. А Файзула продолжал куражиться. Издеваясь над фашистами, подбросил вверх шапку: жив, мол.

Огонь неожиданно стих. Божко покачал головой:

— Невольно начнешь верить, что эта медяшка помогает ему.

— М-да, — пробормотал Волчанский, и было непонятно — поверил он в амулет или нет.

Минут через двадцать Файзула вылез из оврага и, почти не таясь, направился к нам. И сразу прозвучал выстрел немецкого снайпера…

Мы схоронили Касимова в парке, под липой, в промерзшей, холодной земле. Ее пришлось долбить, чтобы вырыть могилу. Божко сказал, отвернувшись:

— Медяшку снимите. На кой черт она ему, мертвому.

Волчанский снял амулет и, не зная, что с ним делать, стал раскручивать. Позеленевший от времени кружочек, прикрепленный к черному засаленному шнурку, рассекал воздух.

Я поднял карабин.

— Отставить! — сказал Божко. — В бою ему отсалютуем.

Мы постояли с непокрытыми головами около красноватого холмика, на который опускались легкие, почти невесомые снежинки, и пошли «домой».

На других участках нашего фронта — об этом сообщали армейская и фронтовая газеты — шли напряженные бои. Армия, куда вошла наша бригада, медленно наступала, а мы, бывшие десантники, топтались на месте и даже не пытались выбить немцев из особняка. Божко сказал про этот особняк, что он — как крепость, и мы все ждали, когда нам прикажут захватить его. Но такого приказа не поступало.

— Роту бы «тридцатьчетверок» сюда, полковую артиллерию, пару «катюш» — и от особняка один пшик остался бы, — утверждал Божко.

Но танки к нам и близко не подходили, «катюши» помогли всего один раз, а вместо полковой артиллерии при были две «сорокапятки» с латками на шинах и вмятинами на щитках.

— Пришей кобыле хвост, — так охарактеризовал сержант эти уже устаревшие пушки.

Мне хотелось наступать, а не мерзнуть в окопе, и я сказал об этом Божко.

— Тактика! — ответил сержант. — Про то, что у нашего комбрига и командующего армией на уме, только их начальники знают. Может, через день-другой подойдут скрытно сюда танки, «катюши», и начнется.

— Хорошо бы! — воскликнул я.

Приказ — захватить особняк — поступил через несколько дней после этого разговора. Вначале все шло хорошо. Мы приблизились к особняку почти вплотную, вот-вот должны были ворваться в него, но тут немцы открыли такой огонь, что тошно стало. Наш взвод потерял семерых и скатился в овраг, в котором погиб Файзула. Над головами проносились пули, впивались в противоположный склон, подмытый вешними водами, отбивали от гранитных глыб кусочки — острые, как стекляшки. Один из кусочков попал мне в лицо. Я схватился за щеку и сразу почувствовал что-то теплое, липкое. Посмотрел на Генку.

— Ссадина. — Он посоветовал приложить к ранке носовой платок.

Я порылся в карманах, но платка не нашел. Носовые платки я всегда терял, всегда хлюпал носом, словно у меня был хронический насморк. Вместо носовых платков мать давала мне обыкновенные тряпочки, но я их тоже терял.

Волчанский протянул мне свой платок — скомканный, грязный.

— Ты что, сапоги им чистишь? — проворчал я.

— Отстань! — огрызнулся Генка.

Я приложил платок к ранке и сказал:

— Хоть бы постирал платок — смотреть и то противно.

— Где? — снова огрызнулся Генка. Он явно нервничал, как нервничали все мы, и поэтому грубил. А постирать платок он мог запросто: во флигелечке была ванна — заржавленная, с отбитой эмалью, но все-таки ванна.

Немцы не давали нам высунуть носа. Наверху нас подстерегала смерть, а на дне оврага мы чувствовали себя сносно. «Лишь бы ноги унести отсюда подобру-поздорову, — думал я, — и снова очутиться во флигелечке, где тепло, хорошо и где мухи не кусают».