Леонид Ленч - Из рода Караевых

Жителям известны были увлечения, страстишки и привычки каждого более или менее заметного человека.

Вот, например, Егор Иванович Чумаков, директор городской бани, — про него известно было, что он на старости лет увлекся философией, стал читать сочинения мыслителей древности и раскритиковал всех великих греков — от Гераклита до Аристотеля включительно.

— Не по существу писали древние греки, — говорил Егор Иванович. — На сегодняшний день их мысли суть мираж и фантазия.

Что касается председателя городского совета товарища Ладушкина, то он был хил и слаб здоровьем, но отличался строгостью и резкостью в словах и поступках.

Хозяйственников он вызывал к себе главным образом для разноса и внушения.

Когда он стучал пальцем по столу и говорил, глядя прямо в глаза распекаемому: «Смотри, брат, придется поставить о тебе вопрос», распекаемый невольно ерзал на стуле и ежился.

Егору Ивановичу влетало от Ладушкина чаще, чем другим. Такое уж это предприятие — баня: всегда есть к чему придраться, на что пожаловаться.

Однако Егор Иванович относился к этим разносам с истинно философским равнодушием и на угрозы строгого Ладушкина «поставить вопрос» неизменно отвечал:

— Ставь, товарищ Ладушкин, ставь. Снимай меня! Только не думай, что в бане от этого что переменится. Я, брат, не Гераклит, у меня другая точка: все течет, но не все, понимаешь, меняется!

…Огненное дыхание войны спалило маленький зеленый городок. Он был занят немцами и до дна испил чашу страданий.

Городской актив — коммунисты и беспартийные — почти целиком ушел в леса, в партизаны.

Егор Иванович и Ладушкин оказались в одном партизанском отряде.

Могучий, кряжистый директор бани стал отважным и дерзким минером-подрывником, а болезненного председателя горсовета пришлось назначить на должность кашевара.

Они подружились.

Когда партизаны возвращались в лесную землянку с очередной опасной операции, Ладушкин выходил к ним навстречу и еще издали кричал:

— Егор Иванович, живой?

Чумаков отвечал ему из чащи глухим, протодьяконским басом:

— Мыслю — следовательно, существую, как сказал Декарт!

А за ужином, хлебая жидкую, пахнущую дымком кашу, шутил, подмигивая товарищам:

— Чего-то каша сегодня… не тае! Подкачал наш кашевар. Смотри, Ладушкин, придется поставить о тебе вопрос!

И все смеялись этой шутке.

Настало лето 1943 года — великое лето освобождения русской земли от фашистов.

Красная Армия заняла маленький тихий городок, затерявшийся в сказочно-дремучих лесах.

Отступая, враги сожгли его почти целиком.

Партизаны вернулись в родной обугленный город. Радость возвращения мешалась в их сердцах с едкой горечью скорби.

Однако скорбеть было некогда: надо было браться за дело — возрождать жизнь на пепелище.

Егору Ивановичу поручили восстановить коммунальные предприятия.

Но Егор Иванович «не уложился» в назначенный ему срок.

Тогда его вызвали к Ладушкину. Председатель горсовета сидел в полуразрушенном подвале почты, на табуретке, за некрашеным кухонным столом.

Как только Чумаков вошел, Ладушкин сразу же стал строго кричать на него:

— Безобразие, Чумаков! Срываешь сроки! И смотри у меня, Чумаков, как бы не пришлось поставить о тебе вопрос!

Егор Иванович посмотрел на непреклонно суровое лицо Ладушкина, на его худой палец, которым он барабанил по столу, и сказал:

— Не кричи. Все будет в порядке! — И, вздохнув, прибавил: — Вот и выходит, что прав я, а не Гераклит. Все течет, но не все, понимаешь, меняется. Как стучал ты на меня пальцем, так и опять стучишь!

— Давай, давай, действуй! — проворчал Ладушкин и хотел сказать еще что-то так же строго и сердито, но не выдержал и рассмеялся.

Егор Иванович тоже ухмыльнулся. И пошел работать!

Погода убийственная: сильный, хлесткий дождь пополам со снегом больно сечет лицо. Небо висит над головой так низко, что кажется давно не беленным, грязным потолком. Хочется, чтобы поезд скорей покинул эти неприветливые места.

Пять лет тому назад здесь бушевала война.

Проводник курьерского Семен Игнатов стоит на ступеньках своего вагона и тоскливо смотрит на лужи, на черные, мокрые заборы, на низкое небо, на новенькое здание станции, рядом с которым высятся огромные кучи грязного щебня — развалины былых построек. Ему холодно и скучно.

К вагону подходит женщина. На ней пальто, перешитое из шинели, надетое поверх ватника, на голове теплая шаль, на ногах высокие прочные сапоги, залепленные дорожной грязью.

Лицо у нее красное, усталое, но очень счастливое, как будто сверху сыплется не мокрый, мгновенно тающий крупный снег, а манна небесная.

— Милый человек, подвези до Звездина, — говорит женщина, с улыбкой глядя на Семена.

— Что я вам — базарный подводчик? — сердится Семен. — Билет есть — садитесь, поезжайте. А нет билета — извиняйте, пожалуйста.

— Не продают на ваш поезд здесь билеты. Подвези так. Тут всего-то один пролет.

— Не могу, тетка! Не проси!

Женщина поправляет шаль обеими руками и улыбается еще шире:

— Очень уж нужно ехать, товарищ железнодорожник. Подвезите. Я вам за это… двести граммов поднесу. У меня есть с собой.

— И за триста нельзя, гражданка. За нами пассажирский идет. На него и ловчись!

— Не могу я ждать. Мне скоро надо. Подвези, кавалер.

— Сказано уже: не проси! Какие могут быть просьбы на транспорте!

— Не я прошу, радость моя просит.

— Что же это у вас за радость такая особенная, чтобы зайцем ехать? — равнодушно-иронически спрашивает Семен Игнатов.

— Про мою радость в газете написано. Прочтите. Там отчеркнуто, что надо.

Продолжая улыбаться, женщина протягивает Семену сложенный вчетверо газетный лист.

Проводник читает про себя отчеркнутую синим карандашом заметку, и постепенно скучливая хмурь сходит с его сурового, скуластого лица.

Улыбаясь, он смотрит на сияющее лицо женщины и говорит:

— Отстроились, значит?

— Отстроились! Пятьдесят две избы стоят. Новехонькие! А ведь когда вернулись из лесу, одна зола была. Кое-где только печные трубы торчали. Все немец пожег!

Что-то вспомнив, женщина смеется мелким, счастливым смехом.

— Мою землянку последнюю рушили. Что было! Председатель наш, Степан Лукич, ломом ворочает, а сам вприпляс!.. А Ванька Кутасов, инвалид, на баяне жару поддает. Ну а бабы — те, конечно, ревут от радости!

— Почему же тебя последнюю переселяли?

— Вы не думайте, я хорошо работала в поле. Так уж вышло. Надо же кому-нибудь и последней быть. Да я не обижаюсь. Избу мне хорошую поставили. Район помогал, а колхоз строил.

— Детишки небось рады?

— И не говорите! Так и скачут с печки на пол да с полу на печку. Как зайцы. Отвыкли за это время от деревянного пола, радуются теперь. Вот на новоселье спешу. Я сюда за припасами ездила. Подвезите, сделайте милость. Я бы три билета взяла, да ведь не продают на ваш поезд!