Леонид Ленч - Из рода Караевых

— Вася, ты меня извини, но мне еще надо успеть выступить. Тут недалеко — в клубе у армейских товарищей… У них вечер отдыха, и меня пригласили почитать стихи. Я до того ошалел с этой весной, что чуть было не забыл. Давай заедем на полчасика, а потом я тебя доставлю домой. А не хочешь — пересядь на такси.

— Не хочу! Страдать — так уж до конца!

Вскоре машина приятелей остановилась у величественного здания клуба. Поэт поправил перед водительским зеркальцем галстук, одернул пиджак, посмотрел на свои голые щиколотки и сказал:

— Все вполне прилично… Вот только то, что я без носков выйду на эстраду… Это ничего, как ты думаешь, Вася? Не скажут, что это неуважение к зрителю?

— Не знаю! — сухо ответил прозаик. — Я тебе одолжить свои носки не могу: у тебя размер ноги сорок пять, а у меня тридцать девять. Разувай швейцара, конферансье, кого хочешь!..

Когда через полчаса сияющий Лебедкин появился на гранитных ступеньках клубного подъезда, прозаик в первую секунду подумал, что у него начались галлюцинации: на плече у поэта висел новенький ягдташ, а в руках он держал… убитую птицу! Поэт быстро сбежал вниз по широкой лестнице, подошел к машине, поднял свою добычу и, держа ее на вытянутой руке, сказал:

— Вася, вот и моральное оправдание… неплохой глухарек!

— Позволь… где ты его подстрелил, в буфете или в зале?!

— Сейчас все объясню… Ах, какой народ замечательный наши армейцы! Я, понимаешь, вышел на эстраду и все им рассказал, извинился, что… на босу ногу. А им это как раз и понравилось. Один полковник мне даже с места крикнул: «Ничего, товарищ Лебедкин, поэт и в жизни должен быть мастак!» Успех я имел, Вася, потрясающий! Давно так не аплодировали. Кончил читать — выходит на сцену начальник клуба и преподносит мне от имени их охотничьего кружка вот этот ягдташ и глухаря… Ты жене не говори, я скажу, что в лесу подстрелил!

— Так она тебе и поверит!

— Поверит! Она ведь вроде тебя… из той же породы следопытов… с Лаврушинского… Потом я ей признаюсь… Поехали домой!

Машина быстро помчалась по широкому руслу Садовой. Прозаик сидел рядом с поэтом, думал о чем-то своем. Ветер стих, потеплело. Ясное, звездное небо сулило на завтра хорошую погоду.

Повеселевший Блинов положил руку на плечо Лебедкина, гнавшего машину на пределе дозволенной скорости, и сказал:

— Знаешь, Максимка, я тебе очень благодарен за эту поездку!

— То-то! Надышался, проветрился. Знаешь, как это много значит для нашего брата! Теперь ты так напишешь свой «Вечерний покой» — читатели пальчики оближут!

— Нет, теперь-то я уж наверняка не напишу этот рассказ.

— Почему?

— Потому что я проветрился и понял, что у меня не хватает для него живых впечатлений. Поэтому он мне так и не давался. Если бы ты не вытащил меня за город, я бы его, конечно, написал и… одним плохим, худосочным рассказом стало бы больше! Спасибо тебе, Максим, от меня и… от читателей.

— Не за что, Вася!

Они взглянули друг на друга и рассмеялись.

Гудела, сверкала, переливалась огнями весенняя Москва.

Я начинаю этот рассказ не с вымысла, а с самого доподлинного факта и прошу читателей поверить мне, что в этой маленькой вступительной истории все правда.

…Первая мировая война началась, когда мне было девять лет. Семья наша жила в Петербурге — нынешнем Ленинграде. Мой отец — военный врач — был призван из запаса в первый же день всеобщей мобилизации, надел форму и уехал на Кавказский фронт. Брат матери, дядя Сережа, кадровый офицер старой армии, командир роты пехотного полка, дрался с наступавшими немцами в болотистых лесах Польши. Война все перевернула в нашем мирном доме. Мы с братом купили карту военных действий, обозначили линию фронта цветными флажками и были абсолютно убеждены в том, что, если бы ставка русского верховного главнокомандующего того времени — великого князя Николая Николаевича — послушалась наших советов, немцы были бы разбиты наголову через три дня, от силы — через неделю. Вот тогда-то я и решил коллекционировать иллюстрированные журналы военного времени. Не почтовые марки и не спичечные этикетки, а именно иллюстрированные журналы.

Идею такого коллекционирования внушил мне Николай Матвеевич Турбин, веселый человек, заведовавший редакцией модного петербургского журнала «Дамский мир», мой неродной дядька.

Однажды он заглянул к нам в детскую комнату и спросил меня, что я коллекционирую.

— Марки! — ответил я гордо.

— Ну и дурак! — сказал Николай Матвеевич. — Собирай иллюстрированные журналы: русские, иностранные, всякие. Я тебе помогу.

— А почему не марки?

— Потому что за марки ты не получишь Георгиевский крест, а за журналы получишь.

Я удивился.

Николай Матвеевич сказал:

— Пройдут годы, кончится война, все всё забудут, а ты придешь…

— Куда?

— К Главному Историку и скажешь: «Вот, пожалуйста, Главный Историк, возьмите эти журналы, они вам пригодятся».

— А что скажет Главный Историк?

— А Главный Историк скажет: «Молодец! Ты умный мальчик». И прикажет выдать тебе много денег и Георгиевский крест первой степени!

Деньги меня не интересовали, но получить Георгиевский крест, да еще первой степени, очень хотелось. Движимый этими честолюбивыми мечтами, я и стал собирать для Главного Историка русские и иностранные журналы времен первой мировой войны.

Тот же Николай Матвеевич Турбин подарил мне для моей коллекции какой-то английский журнал большого формата, отпечатанный на роскошной бумаге, с фотографиями и рисунками. Названия его я не помню. И вот, перелистывая английский журнал, я вдруг вскрикнул от удивления: я увидел свой портрет!

Конечно, это был не мой портрет, но тот английский мальчик в костюме фельдмаршала королевских войск, участник лондонского детского бала-маскарада в пользу жертв войны, фотоснимок которого поместили в журнале, был похож на меня как две капли воды. Все домашние были так же, как и я, поражены этим удивительным сходством. Фамилию английского мальчика — своего двойника — я забыл, звали его Ричард.

И вот что мне пришло в голову. А ведь этот Ричард — мой английский двойник, — он, возможно, жив и сейчас. Он оказался молодцом, проявил недюжинную изобретательность, даже геройство и выжил, несмотря на все испытания, свалившиеся на голову нашего поколения! Но если Ричард жив и сходство наше не утратилось с годами, то наша, в конце концов, вполне вероятная встреча с ним доставила бы нам обоим много удовольствия! Фантазируя так, я решил описать свою возможную встречу с моим двойником. Мальчик в костюме фельдмаршала королевских войск впоследствии мог сделать блестящую военную карьеру, но мог и не сделать. Он мог стать артистом, ученым, банкиром, писателем, инженером — кем угодно. Поэтому я придумал несколько Ричардов с разными биографиями.