Михаил Никулин - Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди

С места громко застучали колеса бедарки.

Миша читал:

«Товарищ Опенкин, присмотрись к этому мальчику, Мише Самохину. Проверь его в деле. По-моему, он первый кандидат на поездку в Сальские степи. Майор Захаров».

— Что значит артиллерист! Бог войны! — с восторгом воскликнул Миша и подбросил кепку высоко над головой.

Майор был уже далеко, но подброшенную Мишей кепку он увидел и, сорвав барашковую папаху, потряс ее над своей большой стриженой головой.

— Аллюр три креста! — скомандовал себе Миша и кинулся с крутого откоса к берегу.

Плотницкая и кузнечная мастерские помещались в каменном строении на обрыве к морскому заливу.

Голубоватый дым застилал кузницу. На глинобитном полу тесно было от железного хлама. Здесь валялись рессоры подбитых машин, щиты пулеметов, колеса пароконных подвод. Точно огромные ежи, сердито пыхтели мехи, звенели молотки по наковальням. Горны бросали снопы густого малинового света на высокий прокопченный потолок.

Широкоплечий, усатый кузнец стучал молотом и хрипловатым басом говорил своим помощникам:

— Кругом развалины… А у нас в мастерских — жизнь!.. На полный ход жизнь!

«Жизнь! Вот бы Гаврика сюда!» — радостно подумал Миша, быстро проходя через кузницу к двустворчатой двери плотницкой.

— Алло, алло! «Большая земля»! — кричал Гаврик. — Мама скоро придет! Давай сводку! «Большая земля»!

«Большая земля» упорно молчала. Гаврик решил использовать последнее средство — сигнал бедствия, о котором они с Мишей узнали от капитана-моряка:

— «Большая земля», СОС!.. СОС!

«Большая земля» по-прежнему не отвечала. Гаврик зло сказал в трубу:

— А еще «Большая земля» называется!

…А Миша в эти минуты переживал трудности деловой встречи со старым плотником. Оба они стояли в плотницкой мастерской, около верстака, обсыпанного стружками.

Опустив длинные руки, которых не закрывали короткие рукава серой шинели, Миша застенчиво говорил старому Опенкину:

— Иван Никитич, товарищ майор пишет вам…

— Вижу, пишет. И чего особого пишет?.. «Иван Никитич, приглядись». А к чему приглядываться? — спросил Опенкин, повернувшись бритым лицом к Мише.

Костлявый, подвижной стан старого плотника был перехвачен узким ремешком, темно-синяя рубаха с засученными рукавами, как на ветру, трепыхалась на нем, когда он сердито налегал на рубанок.

— К чему приглядываться-то? — повторил он и одним указательным пальцем откинул очки с упрямого, тонкого носа на лоб. — Вижу, что шапка у тебя почти съехала на затылок.

Миша поправил кепку.

— Вижу, что нос у тебя уставился в землю… И такого майор считает первым кандидатом в дальнюю дорогу?! Удивительно!

Миша горько обиделся на плотника за его насмешливые слова, но скрепя сердце улыбнулся и сказал:

— Вы же не знаете меня в деле. Вот дайте что-нибудь сделать, тогда и скажете, какой я…

— Хочешь, чтобы дал дело? Ну-ну!.. — удивился старик. — А мне показалось, что на записочке майора ты собираешься ускакать в Сальские степи! За дело так за дело, бери сантиметр!

«Сантиметр» плотник выкрикивал так певуче, что нельзя было понять, на каком слоге он делал ударение.

— Бери! Бери! — повторял старик, а сам уже нажимал на рубанок коричневыми, узловатыми пальцами, и белые стружки потоком бежали на пол. — На верстаке по правую руку лежат грабельные колодки, буравчик выберешь из тех, что на стене. Держи интервал между дырками в три сантиметра, а дырку помечай на четвертом.

Впервые у неторопливого Миши Самохина от волнения быстро стучало сердце и нетерпеливо вздрагивали пальцы, и он просил самого себя: «Мишка, пожалуйста, не спеши!»

— С краев тоже пропусти по два сантиметра!

А через минуту, сквозь шорох рубанка, его голос, но уже не повелительный, а незлобивый и чуть насмешливый, говорил кому-то за окном:

— Акулина, выросла длинна, держаки к лопатам спросишь у Алексея Ивановича, у председателя. Недавно приходил и забрал их.

Кажется, простая штука: на полировано-гладкой поверхности колодочки шириной в пятьдесят шесть сантиметров оставить по два сантиметра на концах, а остальные пятьдесят два разделить на клетки по четыре сантиметра. Граненый, отточенный с обеих сторон карандаш, металлическая линейка и циркуль — все в распоряжении Миши. Но линейка зыбко, как жидкий мосток, дрожит в его руках, а длинноногий циркуль вихляет, как пешеход на гладком льду.

— Не можешь — спроси! Спроси громко! А не сопи себе под нос. На людях действуй смело, нараспашку. Маху дашь — вовремя подскажут, — поучал плотник, уходя от верстака и возвращаясь к нему с пилой в руке.

Миша громко заговорил:

— Размечаю справа налево тринадцать клеток. По четыре сантиметра.

Старик молчал, и Миша понял, что первый шаг сделал правильно.

— Третья, седьмая… тринадцатая, — громко считал Миша, нанося синие полосы на колодочку.

— Ну, а дальше?

— Дальше… Тоже справа в этих клетках отбить клеточки по сантиметру на дырки… Раз…

Приходили колхозницы, закутанные в платки, в шарфы. Зябко вздрагивая, притопывали, шутили и ругали свою беспризорную жизнь, в дотах и в землянках. Старик Опенкин журил их за поломанный держак лопаты, за выщербленные грабли.

Не отрываясь от дела, Миша внимательно слушал, как Иван Никитич, сбивая небольшую рамку, обнадеживающе говорил колхозницам:

— Об яровых семенах, конечно, беспокоиться надо. И мы, правление, будем о них день и ночь трубить району, а район — области… Но и то, товарищи колхозницы, надо помнить, что о нашем положении знают и думают и в Кремле. Семена у нас обязательно будут. Готовьте землю, очищайте ее от сорняков, зарывайте окопы и траншеи, а инструмент ломайте пореже.

Прислушиваясь к разговорам старика, Миша иногда работал как-то безотчетно. По ошибке он взял бурав побольше и стал им вертеть. Колодочка треснула, треснула едва слышно, но старый плотник уловил звук лопнувшей колодочки, вздрогнул, но не обернулся в сторону Миши. Старик в это время внимательно слушал маленькую черноглазую женщину, худую, измученную, одетую в стеганый ватник, перепоясанную фартуком из мешковины.

— Иван Никитич, ну а коров-то тех, что майор говорил… когда ж их пригонят? Скоро? С детьми нет сил больше ждать… Никакой силушки.

И женщина уткнулась в каменную стену, закрутила головой так, как будто хотела спрятаться в трещину между камней.

— Замолчи! Слеза что древесный червь. В плотницкой не положено реветь… День-два — и надежные люди отправятся за ними, а теперь уходи и не горячи мне сердце.

Миша видел, как тряслись жилистые, тонкие руки старика, когда он грубовато выводил женщину из плотницкой.

С порога маленькая женщина сказала:

— А ты, дядя Опенкин, не серчай. В бригаде пристаю к Марье Захаровне, а тут — к тебе. К кому, как не к вам, за подмогой и за советом?..