Михаил Никулин - Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди

— Серчаю я, что не могу коров доставить самолетом! — ответил старый плотник и вслед за женщиной скрылся за дверью.

Вернувшись, Иван Никитич сел на верстак. Мише странно было видеть старого плотника неподвижным. Заметив, что Иван Никитич уставился на лопнувшую колодочку, он пристыженно заговорил:

— Дедушка Опенкин, я задумался и дал маху. Буду работать хоть до полночи. Вы же, должно быть, тоже не сразу…

— А ты сердечный… Обмундировка на тебе вот эта вся?.. В чем в доме, в том и в поле?..

Он неловко усмехнулся и задумался, но, неожиданно сорвавшись с верстака, строго сказал:

— Работать! Работать!

И плотницкая наполнялась то шорохом стружек, то свистом пилы и шарканьем рубанка.

Вислоусый кузнец, матовый от угольной копоти, открыв дверь, шутливо прищурил глаза, как бы спрашивая Мишу: «Плотник твой воюет?» Миша отмахнулся от кузнеца и с новым усердием принялся за дело.

Приближался конец дня. Старый плотник, собираясь уходить в правление колхоза, убежденно говорил Мише:

— А может, останешься ночевать здесь, в кузнице? Около горнов куда теплей, чем в доте. Тут Гитлер во сне не приснится. Матери скажу, где ты остался. Я увижу ее сейчас в правлении…

Помня о Гаврике, Миша ни за что не согласился с предложением Ивана Никитича и заторопился домой.

— Ты ж не проспи! Плотники и кузнецы умываются на заре! Ну, счастливой дороги! — напутствовал его Иван Никитич.

На опустошенном косогоре, под низким, облачным небом с редкими заездами, стояла густая тишина. Только в подземелье где-то хныкал ребенок: «Ма! Ма! Ма!..»

В единственном уцелевшем домике тускло светились окна. По ним мелькали тени, то и дело на стекле вырисовывалась седая раскачивающаяся мужская голова. Долетали слова:

— Шефам нужны рабочие руки — грузить доски, кирпичи, камыш… Надо в степь, надо за трубами на «Металлургию».

— Алексей Иванович, а ты лучше скажи: чего не надо? — спрашивал другой голос.

— Я то же самое говорю — все надо, и на все наряды выписывай… Хоть разорвись.

— Товарищ председатель, не обижайся — дам тебе совет: в первую очередь наряжай людей за скотом. А разрываться потом будешь.

«Это мама», — весело подумал Миша.

В доте все было по-прежнему. Маленький ночник под тщательно вычищенным стеклом горел, как яркая свеча. На сундучке сверху клеенки белел клочок бумаги. Миша взял его и прочитал:

«Пропащий сын, пышки в духовке. Все твои. Слыхала, что в подмастерьях у деда Опенкина… Угодить ему не просто. Наморился небось?»

«Пышки буду есть после, а сейчас поговорим с «Островом Диксоном».

Миша опустился на корточки, улыбнулся и осторожно позвал:

— На «Острове Диксон». Говорит «Большая земля»… «Остров Диксон»!

Но «Остров» не отвечал. Миша решил, что Гаврика или нет в землянке, или, намаявшись, он крепко заснул. Нужно усилить позывные.

— «Остров Диксон»… — затянул он погромче.

— СОС! Ты с ума сошел? Мама вернулась, пропадем, замолчи! — испуганно ответил Гаврик.

— Чего же она раньше времени вернулась? Недисциплинированная, — пошутил Миша и, поняв, что Гаврику сейчас и в самом деле не до разговора, отодвинулся от трубы. Ему стало обидно, что не удалось передать по прямому проводу то, что пережил сегодня. Равнодушно пожевав пышку, он нашел клочок бумаги и стал писать Гаврику письмо.

Миша писал о том, что майор оказался «настоящим богом войны», что с ним по-военному быстро он обо всем договорился и что остальное зависит от старика Опенкина.

«Ты, Гаврик, не унывай. Не пошлют за коровами, так я добьюсь другого: будем вместе работать в мастерских. В мастерских — не в доте. Там не работа — жизнь! Здорово! Гаврик, помоги в одном деле: подыщи что-нибудь такое, из чего можно бурки сшить. Старик заводил разговор о поездке и приглядывался к моим ботинкам. Боюсь, как бы обмундирование не забраковал».

Закончив письмо, Миша сказал себе: «Утром обязательно письмо передать Гаврику».

Помня, что с утренней зарей надо бежать в плотницкую, Миша замаскировал трубу травой и лег спать.

Утром следующего дня Гаврик, прочитав письмо, никак не мог придумать, что ему сделать, чтобы у них с Мишей были бурки. Это злило Гаврика; землянка казалась ему еще тесней, и все в ней раздражало — и заплесневевшие бревенчатые стены, и низкий потолок, и узкий, будто нора, выход, и густая, как в погребе, сырость. Выносил ли он на воздух полосатый матрац, чтобы выбить из него пыль, вытряхивал ли одеяло, взбивал ли подушки — он все время трубным голосом пел свой, ему лишь известный марш, в котором единственная нота бесчисленно повторялась:

Забегавшая на минуту мать, высокая, по-мужски широко шагающая женщина, уходя, сказала:

— Нюська, Гаврик наш забубнил — теперь он или гору своротит, или на небо взлезет.

Нюська смотрела на трещавшую на ветру мельницу, на Гаврика. Вздохнув, она спросила:

— Гаврик, ты на небо полезешь?

Подметая около порога, Гаврик сердито отвечал:

— Что я там — шапку забыл? На земле не знаю, что делать…

— И не лезь туда, а то как оборвешься… А мельница как останется? Я как зареву, а мама заругается…

— Что вам больше — тебе реветь, а маме ругаться…

Мимо землянки в степь шли двое трактористов. Один из них был бригадир Петр Васильевич Волков, другой комсомолец Руденький, недавно присланный из Города-на-Мысу.

Гаврик слышал от комсомольцев полеводческой и огородной бригады, что Руденький, наверное, будет секретарем комсомольской колхозной организации. Гаврику было интересно знать, о чем разговаривает Руденький с бригадиром.

Волков, раскачивая на ходу широкими плечами, гудел глухим басом:

— Нынче должно потеплеть. Дует полуденка. А от тепла не откажемся. Пахать-то придется до первой пороши. О другом нам и не мечтать…

Руденький засмеялся:

— Петр Васильевич, я знаешь о чем еще мечтаю?

— Не догадываюсь, — повел круглым плечом Волков.

— О валенках и теплых рукавицах, а то ночью холодновато за рулем.

— Могу подать совет. В Каменной балке, в тернах, немцы подорвали с десяток легковых машин. Есть кузова с войлочной обивкой. От стежки рукой подать.

— Чего же не взял? — усмехнулся Руденький.

— Побоялся — мина «заругается».

— Сороки храбрей нас. Много их там. Кузова перекрасили в белый цвет… А все-таки пробраться можно к этим машинам, — продолжал Руденький. — Стежку к ним из котловинки забросать камнями… Куда брошено тяжелое, туда ступать не опасно.

Посмеиваясь, трактористы шли размеренным шагом и скоро скрылись за перевалом. Гаврик, подслушав их разговор о валенках и серой обшивке кузова, задумался и молча сел у порога, обхватив ноги чуть ниже колен. День, как и говорил бригадир Волков, начинал проясняться. Южный ветер, разорвав хмарную завесу на мелкие белые облака, сдувал их на север, и они, точно отары овец, двигались туда над серовато-рыжей степью. В оголенной синеве ярко светило солнце. Нюська не жаловалась на холод, ее не тянуло в землянку. Глядя на солнце, на небо, на залив, испещренный полосатой накипью сверкающего серебра, она уже не боялась, что Гаврик захочет полезть на небо: там сейчас хорошо, если и сорвется, то упадет в воду, а плавать он умеет.