Михаил Никулин - Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди

— Миша, а ты заметил, что наши мамки пошли в степь, как подружки? — оживленно спросил Гаврик.

— Держат одна другую за руку, — улыбнулся Миша.

В этот вечер Миша и Гаврик засыпали с волнующей мыслью о том, чтобы завтрашний день приходил как можно скорей!

Восход солнца застал Ивана Никитича, Мишу и Гаврика на станции, в товарном поезде. Было безветренное утро. С пепельно-синего залива тянуло ровной прохладой.

Ленивый дым, выходивший из подземных очагов, обтекал долгий суглинистый холм, спускавшийся к илистой речке, поросшей поблекшим камышом. В этом дыму домик с темно-зелеными ставнями казался игрушечным. На крыльце его толпились женщины.

Иван Никитич, сложив багаж в углу пустого вагона, стоял вместе с ребятами около приоткрытой двери и говорил:

— Поглядите, колхозницы нас провожают. А с чем встречать будут? Вот об этом, ребята, нам надо помнить каждую минуту и секунду.

Старый плотник часто ощупывал боковые карманы своего короткого полушубка, взыскательно осматривал багаж, такой пустячный, что опасаться за него особенно не приходилось: мешок и две сумочки с заплечными тесемками.

Миша за дни совместной работы с плотником ни разу не замечал за Иваном Никитичем беспричинного беспокойства и теперь старался понять: что могло угрожать их пожиткам в этом пустом вагоне?

— Миша, погляди — поедем-то на «ФД», — указывал Гаврик в ту сторону, где в голове длинного состава сердито паровал красноколесный, мощный, собранный для быстрого бега паровоз. — Рванет — и «прощай, любимый город», — многообещающе подмигнул Гаврик, сменивший черную кепку на серый, с белой овчинной оторочкой треух.

Миша усмехнулся, предчувствуя минуту, когда раздастся свисток главного, потом зовущий вперед гудок паровоза и колеса начнут отбивать: «Пошли-пошли, пошли-пошли».

Усмехнулся и старый плотник, но сдержанно, и Миша сейчас же постарался согнать со своего лица усмешку.

На откосе насыпи с фонарем в руке стоял молодой кондуктор. К нему неторопливо подошел главный — седоусый человек с одутловатым выбритым лицом и придирчивыми глазами.

Он спросил молодого:

— Что за люди у тебя?

— Так это ж земляные поселенцы, пострадавшие, — махнул молодой на суглинистый холм, где когда-то было село и где теперь была развороченная пустошь, затянутая дымом, выходящим из-под земли.

— Кто сажал?

— Сам начальник вокзала и какой-то майор.

Главный, найдя нужным подойти к вагону, направился к нему той шаткой походкой, которой ходят моряки и железнодорожники.

— Что в мешке? — спросил он, кося взгляд в угол вагона.

— Можно, товарищ начальник, показать, — охотно ответил старик и стал показывать.

— А в сумках? — подернул сивыми усами главный.

— Можно и сумочки перетрусить.

Миша кинулся развязывать сумочки с харчами, а Гаврик, изломив темные брови, неприязненно следил за строгим главным.

Когда осмотр багажа закончился, между главным и плотником состоялся короткий бессловесный разговор.

Главный кивнул на суглинный скат в котловину.

Иван Никитич головой поддакнул.

Главный потянул сивый ус книзу.

Иван Никитич погладил свой морщинистый бритый подбородок.

Закинув толстые руки за спину, главный, покачиваясь, пошел вдоль состава.

Иван Никитич, присматриваясь к своим маленьким, с короткими голенищами сапогам, неслышно зашагал по вагону.

— Ох же и надоедливый этот главный, — засмеялся Гаврик.

Старый плотник предостерегающе заметил Гаврику:

— Очень ты непоседлив. Главный свое знает. Посмотрим, как ты свое сделаешь.

Гаврик смущенно посмотрел на Мишу, ища поддержки, но Миша мимоходом сердито толкнул его локтем и стал помогать Ивану Никитичу приводить в порядок распотрошенный багаж.

Молодой кондуктор где-то близко прокричал:

— Василий, поторопись!

Потом раздался свисток главного, а за ним гудок паровоза.

Под стук колес Иван Никитич уменьшил просвет двери и, загородив оставшуюся щель распростертыми руками, весело разрешил смотреть через его руки, и ребята широко открытыми глазами стали глядеть туда же, куда смотрел внезапно подобревший старый плотник.

Паровоз, усердно стуча красными колесами, быстро набирал скорость. Суглинистый скат, вздрогнув, тронулся и поплыл сначала назад, потом в нерешительности закружился на месте и, точно стремясь вдогонку за Мишей, за Гавриком, кинулся к полотну железной дороги, но скоро вместе с маленьким домиком исчез за бурой отножиной, рассеченной каменистым оврагом.

— Теперь сюда. То уже оторвалось от сердца, а это еще нет.

Иван Никитич задвинул левую дверь и быстро приоткрыл правую: сверкнул залив, плещущий солнечными красками безоблачного утра. Вдали темнели маленькие рыбачьи лодки, а еще дальше маячил пароход с мягко изломанной струей дыма.

— Здорово! — выдохнул Гаврик.

— Дорога!.. Михайла, что может быть лучше? — спросил старик.

— Не знаю, — ответил Миша, чувствуя, что и в самом деле в дороге есть что-то непередаваемо веселое и в то же время грустное, особенно в той дороге, которая ведет от дома, от знакомых с детства мест… Какой же дом? Дот, да еще фашистский… И все-таки — дом!.. Пусть нет и в помине каменной хаты под камышовой крышей с резным крытым крылечком, где он впервые уже не по складам, а твердо прочитал: — «Как мало в этом году васильков», — говорили дети. «Как бы мне совсем вывести эти васильки!» — говорил отец».

Пусть не узнать небольшого двора с тремя стрельчатыми тополями, которые в тот момент окапывал его, Мишин, отец, и, услышав прочитанные слова, весело засмеялся и сказал задумавшемуся сыну: «Мишка, головы не ломай. Тот отец, что в книжке, должно быть, бригадир. А у нас мать бригадир. Придет — расспроси ее про васильки».

Пусть не осталось и следа от покатой крыши сарая, на которую удобно было взобраться по внутренней лестнице, чтобы пустить бумажный змей, окинуть глазом синий простор моря, холмистую даль степи… Но степь осталась, осталось море, осталась мать, рыбацкие лодки, острый мыс и город на нем и чайки, крыльями, как веслами, бороздящие утреннюю синеву неба. Отец тоже знает, что на месте подворья и дома теперь голая, распаханная снарядами земля, но в письмах он пишет, что ему так хочется домой, в родные края.

Впервые Мише дом показался не таким, каким он его представлял обычно. Бежали навстречу вагону обрывистые берега Куричьей косы, желтые камышовые займища — и все это был дом.

Иван Никитич, размахивая руками, говорил Гаврику:

— Одна дорога плоха — к смерти. Так смерть — что она? Безделье! За ней мы не поедем. Помрем потом! Через сто годов!

И неугомонный старик, и весело смеющийся Гаврик, еще вчера храбро прокладывавший путь к кузову, — все это был его, Мишин, дом.