Михаил Никулин - Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди

Через несколько минут, выйдя вместе с потоком пассажиров через калитку в железных воротах, они остановились около двери маленького домика, прилепившегося к громадным обгорелым постройкам кирпичного вокзала. На двери висела стеклянная дощечка с надписью: «Начальник вокзала». Дверь не закрывалась, потому что тесный коридор и следующая за ним комната битком были набиты людьми. Из их крикливых разговоров ребята сразу поняли, что все эти люди хотят видеть начальника, хотят получить от него разрешение погрузиться на поезд.

Марфа попыталась провести за собой к начальнику старика Опенкина, но выбралась из толпы с оторванной пуговицей и недовольно сказала:

— А могли и полы оборвать. Тесно.

Заметив ребят, спросила:

— Это и есть твои помощники за коровами?

— Ну да же, да… Поглядишь, и сердце стынет, — морщась, как на морозе, ответил Иван Никитич.

— Попробуем еще одно. Давай документы, зайдем с другого конца. У вас не своя, общественная нужда. А вы сядьте около заборчика — и ни с места, — пригрозила она ребятам и увела за собой старика.

Оставшись одни, ребята приуныли.

— Делать нечего, присядем, — посоветовал Миша.

Присели и стали ждать: удастся ли деду справиться с трудностями, которые вдруг могут помешать так хорошо сложившейся вначале дороге?

— Начальник — он один. А к нему все… Может, и не выйдет…

— А дед? — спросил Гаврик.

— Дед — орел…

Вернувшийся дед мало походил на орла: руки у него были опущены, а взгляд хоть и сердитый, но усталый.

Иван Никитич что-то шептал себе под нос. Не замечая ребят, он прошелся взад и вперед и вдруг, резко остановившись, сказал:

— Михайла, Гаврик, не будем вешать голов! До начальника прутся и такие, кому надо поехать за дешевыми калошками, за сластями… кому что… Не поймет начальник — на штурм пойдем! Мы знаем, с чего начать…

Но «начинать» Ивану Никитичу не пришлось — вовремя открылась форточка, и из окна крикнули:

— Кто там Опенкин с Миуса? Что до Целины? Сколько вас?

— Сколько есть, все налицо, — выстраивая ребят против форточки, ответил Иван Никитич.

— И эти за скотом?

Начальник оказался человеком пожилым, с утомленным морщинистым лицом. На ребят он посмотрел холодно, без интереса, а старику сказал:

— Спешить надо, а то зайцев твоих порошей накроет.

— Они у меня такие…

Старик хотел сказать что-то хорошее про своих ребят, но начальник остановил его:

— Иди, иди на перрон, к двери! Там человек с документами. Он и отправит вас порожняком.

И форточка закрылась с той же сердитой внезапностью, с какой открылась полминуты назад.

И вот они снова в дороге, снова в качающемся товарном вагоне.

Все трое сидят в углу и говорят о людях, с которыми встречались. Мише и Гаврику интересно проверить, так ли они думают о новых знакомых: о тетке Марфе, о начальнике вокзала, о молодом кондукторе, о седоусом главном.

Миша говорит:

— Дедушка, тетка Марфа здорово помогла нам.

— Согласен, — отвечает старик.

— Сидеть бы нам до ночи.

— А это, Михаила, как сказать… — втягивает щеки Иван Никитич. — Ей, Марфе, конечно, спасибо и многие лета, а всему голова начальник вокзала.

Гаврик такого ответа не ожидал. Ему начальник определенно не понравился, и он был убежден, что такой начальник не мог понравиться ни Мише, ни Ивану Никитичу.

— Чем же он хороший? — спросил Гаврик.

— А чем плох?

— «Иди на перрон», — передразнил Гаврик начальника, — мол, не загораживай свет… А фортку закрыл у вас под самым носом…

Иван Никитич, хватаясь за нос и раскачиваясь от смеха, говорил Гаврику:

— Мог и нос прихватить. Без носа я оказался бы в Целине смешным представителем. От такого представителя и коровы шарахнулись бы…

Когда шутливое настроение прошло, старик обратился к Гаврику:

— Ты напрасно в обиде на начальника. На блины он нас, правда, не пригласил, но про главное не забыл… Михайла, ты слыхал, как он нас спросил: «Кто там…?»

— «Кто там с Миуса?» — повторил Миша слова начальника.

— Слышишь, Гаврик? С Миуса — из разоренного района. Это ж и есть главное… А то, что не спросил о здоровье, то уж другая, малая статья. Некогда человеку, делом занят. Под руку ему не болтай.

— Дедушка, а тот усач, главный, по-вашему, он тоже правильный? — спросил Гаврик.

— Худого про него не скажу… Замечаю, что тебе он не понравился… Тогда же кто тебе по сердцу?

— Тетка Марфа…

Старик остановил Гаврика:

— Марфа, Марфа! О ней уже сказано… Еще-то кто?

— А еще молодой кондуктор.

— Михайла, а ты что про него скажешь?

— Хороший, непридирчивый. Да его и по глазам видно — добрый.

Старик лукаво улыбнулся, и по этой улыбке ребята поняли, что в оценке молодого кондуктора Иван Никитич с ними не согласился. Ребята обменялись взглядами и без слов сразу договорились, что хотя дед и орел, по ошибиться и он может. И не случайно он только улыбается, а ясного слова в свое оправдание не сказал.

— Добрый, говоришь? — спросил старик.

— Добрый, — уже настойчиво ответил Миша.

Гаврик, молчаливо поддерживая товарища, сбоку показал Мише туго сжатый кулак, что значило: стой на своем — и ни шагу назад.

— Михайла, это хорошо сказать про коня «добрый», а он человек, не конь.

— Кони тоже разные бывают.

— Согласен, — улыбнувшись, задумывается старик.

Гаврик уже успел шепнуть Мише:

— Дедушка не знает, что сказать… Посмотри на него.

Гаврик ошибся: дед задумчиво улыбался вовсе не потому, что растерялся, не зная, что ответить. Такое задумчивое спокойствие приходило к нему всякий раз, когда заботы дня кончались хорошо, когда он знал, что будет делать завтра. В такие минуты ему всегда хотелось быть по-детски откровенным и рассказать о том, что в мимолетной жизни он заметил хорошего, плохого, что было непонятным, а потом внезапно открылось, как открывается солнце, прорвав гряду облаков… Не всякому интересно слушать то, что обычно принято у людей «хранить за пазухой». Жалко, что умерла лучшая собеседница — старуха. Жалко, что сноха бездетна и черства. И вот суровая жизнь свела его в этом качающемся, немного поскрипывающем товарном вагоне с попутчиками, у которых душа нараспашку, про которых без преувеличения можно сказать, что на душе у них то же, что и на языке. Казалось бы, теперь старик мог говорить обо всем, говорить, как думать вслух, но незаметно вместе с детской откровенностью к старому сердцу Ивана Никитича подступили чисто детское смущение и застенчивость. Он почувствовал, что говорить надо только о том, что знаешь твердо. Он осмотрел ребят подобревшими глазами и несмело сказал:

— Может, молодой кондуктор и в самом деле хорош. На деле его не проверял. Поклеп возводить на человека не стану… Только про коня ты, Михайла, напрасно толкуешь. Кони, и добрые, и ледащие, — все они на узде, все следом за поводом. А человек — иное. Спрос с него большой… Мало, что люди с него спрашивают, — он сам прежде должен с себя за каждый шаг спросить… Вон Гаврик на той станции задрал хвост, как жеребенок, и поскакал… Хорошо, что так кончилось. А если б иначе… Мы б его искать. Дорога бы расстроилась, и с нас бы спросили.