Илья Чернев - Семейщина

Душной растревоженной ночью, в клубах пыли, под неистовый лай словно бы взбесившихся псов, снизу, с Тугнуя в деревню вступила степная улусная конница…

Сколько уж годов сидел привратником у тугнуйской околицы Емеля Дурачок. Посадили его сюда давненько, когда он начал стареть, сиветь, бросил играть с ребятишками в бабки, сколько лет уж сиднем сидит он здесь, отпирает проезжему люду ворота, — но такого количества вершников, да еще по ночи, не доводилось видеть ему. И вот, вереща от страха, приплясывая на одну ногу, он понесся вслед неведомой коннице, и в окна изб ударил его истошный рев.

— Е-е-е-а-а-а! — трубил Дурачок и бежал за конным отрядом. Над деревней загудел торопливый набат…

Погожее утро успеньева дня занялось над деревней. По улицам взад-вперед носились вершники. С церковной колокольни, не умолкая, разливался праздничный, будто пасхальный трезвон. Красный флаг над крышей сельсовета исчез. В совете, окруженном русскими и бурятскими вершниками, заседал генерал Самоха со своими подручными. Конные то и дело разбегались по двое, по трое в разные концы — выполнять приказы и распоряжения главарей.

…Ахимья Ивановна провела беспокойную ночь, — стрельба, набат, конский топот где-то поблизости. Отчего всю ночь заливались собаки? Что сотворилось на деревне?.. Изотка вернулся поздно, принес с собою винтовку, ужинал жадно, сопел, на расспросы родителей отвечал нехотя. Аноха Кондратьич рассердился: тяни не тяни за язык такую язву, никакой новости не узнаешь… Он приказал сейчас же спрятать винтовку в сено:

— Схорони ее, чтоб не пришли еще до ночи… Из-за тебя голову сымут!

Старик отобрал у парня винтовку и сам куда-то запрятал ее. Обезоруженный и обескураженный, Изотка завалился спать и мирно проспал до утра: с голыми руками не было смысла идти в условленное место…

Ахимья Ивановна раньше всех вышла за ворота: там раздавались чьи-то голоса. Еще серело утро, и, протирая ладонями бессонные слезящиеся глаза, старуха увидела на улице четырех всадников. Двоих она сразу узнала — Макара, того самого, что два года назад подслушивал в читальне собрание актива и был обнаружен на полатях Изоткой, да Спирьку, Астахина зятя. Спирька подвернул коня к Ахимье Ивановне.

— Ты, тетка, не бойся, — заговорил он. — Вас да Мартьяна вашего никто не тронет. Вас и в помине нет, чтоб… Но остальным артельщикам — могила!.. Вывести, в расход их вывести, сволочей! А ты не бойся, тетка. Иди к себе в избу, сиди и молчи. Молчи и молчи — и боле ничего. — Спирька тронул поводья, и все четверо помчались вверх по Краснояру.

Ахимья Ивановна вернулась домой:

— Ну и ну, батька, каша, видать, заварилась! Нам-то ничего, а как Епиха с Лампеей?.. Спирька Арефьев велел сидеть, никуда не ходить.

— Ну, все и сидите, покуда целы! — мрачно бросил Аноха Кондратьич.

Но разве удержишь в избе непоседливых любопытных девок? Они беспрестанно выбегали к соседям узнавать новости, а Фиска, так она даже на тракт сходить умудрилась. А Изотку и вовсе никакой веревкой не привяжешь, напился чаю и сбежал куда-то.

— Постылый! — ревел Аноха Кондратьич.

Вскоре с тракта, от сельсовета, проскакали Краснояром к Тугную с десяток вершников-бурят. Ахимья Ивановна открыла окошко.

— Куда они? — крикнула она соседям напротив: все бабы высунулись в окна.

— Это они на заставу… С Тугнуя, вишь, валит белая армия, нашим на подмогу… вот они встречу и поехали, — ответили бабы-всезнайки.

Бабы затараторили одна за другой, и, не сходя с места, Ахимья Ивановна узнала кучу новостей. Ей стало известно, что Астаха Кравцов, Покалин племяш Листрат и некоторые другие высланные уже несколько дней назад домой заявились; что наша-де взяла, сельсовет тоже наш, да и не сельсовет это теперь, а по-старому — сборня; что вместо сбежавшего председателя выберут старосту, и не на собрании, а на сходе, как в старину; что кругом советской власти настал конец, Хонхолой наш, и все новые распорядки идут из волости, из Мухоршибири, и артельщиков будут вылавливать и сечь им головы. Бабьи языки основательно развязались; скрывать было нечего, — «наша взяла!» Бабы будто выхвалялись одна перед другой: кто больше новостей знает.

— А я уж цельную неделю знала…

— А мне Кузьма, зять, еще когда сказывал, что будет перемена. Советовал, чтоб я подождала ехать в Завод с сеном: погоди, дескать, цены подымутся, тогда и съездишь.

— Вчерась красноармейцы всех бы посекли, ладно наши поднялись да не дали.

— Комуны-то попрятались да поубегали, а которых уж и арестовали, к сборне свели… Вот им и не глянется поди это, проклятым комунам!

— Спасибо мужикам еще скажите, что только самих артельщиков ищут, а баб с ребятишками не трогают…

— Теперь тебе, Ахимья, покажут, как кулацкий мед да чушек исть…

Слушала-слушала Ахимья Ивановна эти выкрики, в которых было всего предовольно: и злорадства, и сияющего самодовольства, и непроходимой глупости, — улыбнулась, да и сказала:

— Какую же перемену вы еще ждете? Власть везде одна. Эту власть поддерживать надо, коли на то пошло… Бунтовать — радости нету: за бунт-то по головке не погладят… Рано артельщиков хороните, а за вас, дур, да за уставщика, моего зятя, сердце у меня болит. За всех мужиков, кто обдурить себя дал…

Что тут поднялось после таких слов, — рев несусветный, крики, хлесткая ругань! Чтоб не видеть искаженных злобою бабьих лиц, Ахимья Ивановна отодвинулась от окошка.

— Чешешь язык, где не надо!.. Остроязыкая! — ворчнул Аноха Кондратьич.

Тяжко стало Ахимье Ивановне, будто камень упал на сердце, — за артельщиков, за Мартьяна, за Изотку, за Самоху, за всех тревожилась старая, добрая женщина: что-то делается там, у сельсовета, у клуба, что ждет каждого из них в этот несуразный день, начавшийся выстрелами, наполненный криками, пасхальным трезвоном? Хоть бы вернулись скорее Изотка с Фиской или пришла одна из замужних дочек.

Ахимья Ивановна украдкой поглядывала на улицу… Вот пропылили на низ трое вершников — Макар, Яшка Цыган да Мишка, короткошеий обрубок Павловны, Дементеевой вдовы. Увидав Яшку, она чуть не вскрикнула, ей сделалось не по себе. В свое время Яшка путался со Стишкой — бандитом, был жаден до чужого добра, мог и убить человека, — это ему раз плюнуть.

«Бандит в банду и затесался, — подумала Ахимья Ивановна. — А этого-то, Мишку, куда понесло?»

Едва проехали вершники, на улице показалась Павловна. Она подошла к Анохиной избе, стукнула пальцем в раму. Ахимья Ивановна открыла створки.

— Здорово, Ахимья, — сказала Павловна. — Я вот в ваш край собралась… по делу. Дай, думаю, и Ахимью с Анохой попроведаю. Как-то вам счас… глянется все это?

Уловив в ее голосе издевку, Ахимья Ивановна ответила: