Илья Чернев - Семейщина

Будто камень носила Пистя на сердце, и каменным, застывшим казалось безулыбное лицо ее, еще хранящее следы былой красоты…

Пробираясь проулками к Пистиной избе, Цыган думал: «Уходит от стариков сила, мало нас… ой, мало! Где Астаха, Амос, Покаля, Самоха, Спирька, Яшка мой? Где Ипат Ипатыч, пастырь? Сожрали их артельщики, коммунисты, советская власть. С кем остались мы?.. Куприян, да я, да еще Мартьян… Этот-то не шибко твердый, только страхом и держишь его… А пастырь кто? Сенька Бодров, пьянчуга, — тоже, подумаешь, пастырь! Ни совета ни привета от него — одно название! Измельчал народ, на сторону Епишек и Трехкопытных предается. Что для них теперь слово стариков?.. Разве в прежние годы подумал бы я за полночь к бабе идти? А теперь вот приходится. Забирает баба силу на деревне… бабы да юнцы всюду полезли. Доводится перед ними шапку снимать, к ним с поклоном подсыпаться. На них и надежда, — авось выручат. Да только выручат ли?.. Пистя-то своя, батьке и мужику помогала и нам не откажет. На риск шла. В те-то годы на собраниях против засыпки хлеба одна из первых шумела. Наущения Спирьки слухала. Должна и нынче своих послушать, должна…»

Увидав у себя на пороге Цыгана, да еще в столь позднюю пору, Пистя испугалась. Старик степенно перекрестился, поздоровался и, заметив страх в расширившихся глазах хозяйки, криво усмехнулся:

— Не по душу твою пришел, не бойсь…

— Да я ничего, — робко извинилась Пистя. Цыган присел на лавку, начал медленно:

— Нам с тобой, Пистюшка, друг друга пужаться нечего… Я к тебе насчет артели… Меня вот вышибли, тебя не тронули… пока не тронули.

— Что, разве новая чистка к нам едет? — спросила Пистя.

— Ты не бойся, говорю, — опять успокоил ее Цыган. — Не в том дело… Новых чисток будет еще, будет. От этого не уйдешь. Но я не с худым словом к тебе пришел. Ты ведь знаешь, как я перед Мартьяном за тебя хлопотал, чтоб в артель приняли. Знаешь?.. Веришь мне?

— Слыхала, что старался ты…

— Видишь вот! Цыган никогда ни батьке твоему, ни мужику лиходеем не был.

Пистя наклонила голову:

— Спасибо тебе на добром слове, Клим Евстратьич. А я думала, с оказией какой…

— Какая там оказия! С бедой к тебе не приду, — с упреждением. А упреждение мое такое, — Цыган приостановился, будто подыскивал подходящие слова, — такое, значит… Умные и верные люди сказывают: скоро артелям этим конец. Видишь, я не печалюсь, что выкинули меня. Потому знаю — скоро все в одноличности жить станем, по-старому.

— Куда ж я одна с этакой оравой… как хозяйство подыму? — встревожилась Пистя.

— Не в том дело опять же. Ты наша, и тебе бояться нечего, мы тебя не оставим. Посеять ли, выжать ли, обмолотить — я завсегда для тебя мирскую помочь сберу. Будь благонадежна, Цыган тебя не оставит…

Пистя даже прослезилась от благодарности.

— Не знай, как бога молить за тебя… — поднесла она запан к повлажневшим глазам.

— Я и говорю, — продолжал старик, — недолга эта артельная песня. По своим дворам народ разойдется. Коней, плуги — всё, всё каждому обратно. Ты-то не мало ведь сдала им…

— Дивно всего наберется!

— И то думаю: дивно. И вот… своим людям старики всё отдадут, а которые настоящие артельщики, те, что большевицкую сторону тянут, тем… — Цыган показал кукиш. — Так вот!.. А как мы лиходеев от своих отличим? Да по делам в артели. Кто палки в колеса большевикам вставляет, тот и наш. Своего сразу видно: он в эту артель не верит ничуть, теперь же всякое добро к себе в амбар тащит… Тут и думать нечего, — раз артели не житье, значит, тащи, что плохо положено… Тащи, да не попадайся! Рви все на куски, чтоб каждому больше досталось. Ты не будешь рвать, «товарищи» тебя перегонят, тебе ничего и не достанется… Я так смотрю, Пистюшка, надо теперь же народ сбивать… потихоньку, чтоб вражьи уши тех слов не подслушали. Этого бойся, — всем нам тогда погибель… Я упреждаю тебя: тащи, что можешь, иначе им достанется твое добро… баб потихоньку мути… мути их.

Испуг снова вошел в Пистины глаза. Она годами наблюдала борьбу отца своего и мужа с новиною, с ненавистной властью, сама пособляла им, — и что получилось? Сильна эта власть, сильна и страшна, сломала хребет семейщине, — не раздавит ли совсем, если дальше против нее ершиться? Как былинку в поле, подхватит ее, Пистю, жестокий ветер и понесет-понесет. И она увидала себя вдруг несомой этим мощным ветром… куда он кинет ее?

— Страшно, — пролепетала Пистя.

Будто защищаясь от пугающих слов Цыгана, она закрыла ладонями лицо.

— Страшно? А что не страшно? — тряхнул бородою старик. — Остаться при голом дворе, в чем мать родила?.. Куски по соседям сбирать?

— И в этом весельства мало… Уж и не знаю… — все еще сопротивлялась Пистя.

— Я знаю! Я худа тебе не принесу, — настойчиво заговорил Цыган. — Тебе выбирать не из чего: не послухаешь меня, каяться будешь… На подмогу мою тожно не надейся, не уповай… Чистка ли придет или што, — некуда бежать будет. Ни я, ни Мартьян Алексеевич, никто из стариков руки тебе не протянет. Так и знай! Мартьян-то с нами, хоть и председатель… будет тебе то ведомо.

— Неужто? — недоверчиво вскинулась Пистя.

— Вот тебе и неужто! Разве я когда брехал? — обиделся Цыган. — Умные-то мужики все заодно…

— Ну и я… некуда мне больше податься… И так и этак, видно, погибель, — выдохнула Пистя.

— Никакой погибели нету, — резко возразил Цыган. — Ты потихоньку, потихоньку, чтоб никто не дознался… Мути баб, мути, тожно и конец артели этой… А старики тебя, говорю, не бросят, награду какую еще дадут… круглым зерном ли, мукой… Мути знай! — повелительно повторил он.

Через день после пробного выезда в поля, выезда, проведенного красными партизанами без сучка и задоринки, на деревне стало известно: вечером из Хонхолоя придут тракторы — они переночуют в деревне, с тем чтоб раным-рано выйти по тракту к хараузской грани, к раздельной речке Дыдухе, и начнут там пахоту артельного широченного клина.

И впрямь, едва солнце скатилось с безоблачной синей высоты к далеким затугнуйским сопкам и навстречу ему с бурой степи поднялась золотисто-пыльная мгла, заслышали никольцы отдаленное урчание. Кто был на улицах, во дворах, повернули головы к хонхолойской покати. Черная лента тракта, извиваясь средь серо-желтых жнивников, круто устремлялась с хребта к хонхолойским воротам, и по ней, тоже черные, жуковатые, быстро катились вниз три машины.

На тракту, в Кандабае, в Албазине, на Краснояре — всюду первыми засуетились ребятишки. Они завизжали, засвистели, кинулись мелкими стайками к воротам, будто вспугнутые воробьи. Им некогда было упрашивать, уговаривать неповоротливых взрослых, — у тех постоянно неотложные дела, все равно не сговоришь, наверняка проворонишь неповторимо торжественный миг… машины бегут так хлестко! Самые малые с ревом теребили подолы матерей. Бабы хватали мальцов на руки, бросали самопрялки, мужики, кинув возню подле телег и плугов, торопливо оправляли шляпы… Народ побежал к околице.