Илья Чернев - Семейщина

Один за другим сеяльщики вступали на мокрую пашню.

А к утру полевые голуби и разная лесная птица не оставили на этой пашне ни зернышка. И снова примчался председатель Мартьян, и снова самолично раскидывал зерна по грязи — злобно, остервенело, будто кто гнал его в загривок.

— Темпы! Темпы! — спотыкаясь и матерясь, надрывался Мартьян.

Он походил на одержимого…

Всю зиму старый волк пролежал в своем укромном логове. В морозы, иззябший, голодный, он по твердому насту, не оставляя почти следов на снегу, подходил ночью к задним дворам. Чуя волчий дух, цепники начинали скулить, подвывать, лезли под амбары и выли оттуда тонкими, истошными голосами:

— У-у-у!

Волк прислушивался к собачьему вою, останавливался, долго стоял неподвижно, нюхал жилой запах дворов, конятников, омшаников. Переждав, когда собаки немного угомонятся, и осмелев, он перемахивал через заплот, но дальше идти не решался, — собаки снова подымали вой. Тогда волк садился на снег и, глядя светящимися глазами на темные, замерзшие окна, подымал морду в ледяную темноту и сначала низко, будто ворча, потом все громче, забирая голодной, старой и хриплой глоткой все выше, сам начинал выть, не переводя духу — выше, выше, пронзительно.

Кое-где в избах просыпались от этих надрывных волчьих воплей, кое-где бормотали спросонок:

— Язва голодная… опять скулит!

А по весне, едва начали мужики вёшную, старый волк взбесился.

Однажды под вечер по пустынному Краснояру мимо окон с невиданной быстротою промелькнуло длинное серое туловище, снизу, от околицы, послышались крики, свист, гам, надрывный собачий лай. Ахимья Ивановна открыла окно:

— Что такое? Батька, кажись, волка мужики гонят, — вгляделась она в стремительно приближающегося зверя.

Волк промчался почти под самым окном. Ахимья Ивановна успела заметить все же прижатые уши, вытянутую морду, с которой падает на землю пена, оскаленные зубы…

— Страсть! — передернула плечами старая. — Никак, бешеный!

Аноха Кондратьич, Катька и Грипка выскочили во двор. За волком с ружьем бежал Хвиёха.

— Ловите… бейте! — надрывался он.

Со дворов выскакивали охотники с берданами, дробовиками, дубинами.

Точно не замечая погони, волк не прибавлял ходу, не сворачивал в проулки, дул напрямки. У крыльца кооперации, в улице, был привязан чей-то верховой конь. Почуяв волка, он запрядал ушами, затанцевал вкруг столба. Увидав рвущегося коня, волк внезапно, под прямым углом, свернул к нему, словно кто швырнул его в сторону — и легко, кошкой, прыгнул коню на спину…

Ржание, страшный конский храп и волчье ликующее завывание, казалось, заполнили всю улицу.

И пока подбежали с ружьями Хвиеха, Мартьян Яковлевич, выскочил на крыльцо с винтовкой Василий Домнич, конь уже лежал на земле с распоротым животом и судорожно бился ногами в собственных кишках и крови.

Хвиехин меткий выстрел уложил волка на месте.

— Вот тебе, Мартьян Яковлевич, и безвредный волк — холодно сказал Василий Домнич. — Какой это, дескать, волк, говорили все, буруна задавить силов не хватило, беззубый, никого не тронет… Ты первый всех убаюкал, а то давно бы его искоренили…

— Вот те и не тронул… какого коня загубил! — осматривая издыхающую лошадь, с сожалением сказал Хвиеха.

— Безвредных волков не бывает, — продолжал Василий Домнич. — смотри вот на него теперь, — чуть подтолкнул он в бок Мартьяна Яковлевича. — Забыл ты, что волки от бессилия и голода бесятся… Так-то вот и в нашей деревенской жизни… Запомни это себе, никогда народ не успокаивай, никогда… Сколько раз говаривал о том же покойный Алдоха, — разве можно об этом забыть?

Вокруг вытянувшихся среди улицы трупов лошади и волка собиралась толпа.

Погода не предвещала никольцам ничего доброго. Лето простояло знойное, засушливое, травы на Тугнуе повыгорели, хлеба не могли забрать силу, не с чего им было налиться, — дожди опоздали по крайности месяца на полтора. Тощие и никчемные, дожди эти выпали почти перед самой страдой: какой от них прок!

Никольцы выглядели хмуро, сумно, втихомолку поругивали артельщиков и советскую власть. Старики, те самые, что весною готовы были примириться с тракторами, не упускали теперь случая похаять зловредные машины, принесшие семейщине, по их твердому убеждению, непоправимую беду:

— Через них это все, через эти самые трактора господь нас карает, каркали древние деды. — Ишь захотели товарищи легкого хлеба. А в кои он веки легким-то был?.. Сказано в писании: в поте лица… Так нечего выдумывать разные антихристовы штуки. До добра они не доведут. Ой, не доведут, вот помяните!

Старики явно подымали головы.

После Ильина дня они упросили уставщика пронести по полям икону, помолиться о ниспослании дождя. Сенька Бодров выполнил эту просьбу, — сопровождаемый старцами и старухами, он шажком объехал на шарабане поля единоличников. Небольшая толпа усердствовала в молении, над каждой полоской Сенька Бодров гнусавил и пел, а колхозные крупные массивы процессия обходила молча и без задержки, — к чему, дескать, еретикам наши святые молитвы, пусть им антихрист пособляет, раз они ему предались!.. Но молитвы ничуть даже не помогли, дождь так и не пошел.

Артельщики чувствовали себя не лучше единоличников: в обеих артелях шли разговоры о том, что нынче-де на дележку урожая зариться нечего, все равно, мол, ничего не дадут, а ежели и дадут, то самые крохи, на которые и до середины зимы не дотянешь.

По-разному отнеслись к свалившемуся на их головы несчастью руководители «Красного партизана» и заправилы закоульской артели.

Предупреждая уныние и разброд, нелепые, пугающие толки, Епиха с Гришей старались преуменьшить размеры бедствия, ободряли своих артельщиков, говорили, что ничего еще не изестно. Случалось, на заседании правления Карпуха Зуй мрачно кидал Ваньке Сидорову: «Не попусту ли мы с тобой, паря, в соревновании бились?» — и Ванька не спеша отвечал: «Да, кажись, попусту». Тогда Епиха подскакивал как ужаленный и кричал на обоих, хоть и у самого было муторно на сердце:

— Ну, заныли, заныли!.. И это бригадиры!

Он ехал в поля, на Дыдуху, на Богутой, на Кожурту, хотел видеть все собственными глазами, не верил никаким россказням, с объезда возвращался нарочито веселый, при встречах с артельщиками приговаривал:

— Ничего, паря, еще поглядим! Не так уж плохо…

Но это было на людях, а в душе он сильно горевал, Епиха: что, если в самом деле неурожай и артель останется на бобах? Как тогда привлекать в нее новых людей? Теперешние-то не разбегутся, нет, — люди все надежные, как-нибудь перетерпят. Но вот новых-то, новых как и чем тогда заманишь к себе!..