Илья Чернев - Семейщина

Закоульцам от всех этих оказий хоть ревмя реви…

Все шло своим чередом. Зима засыпала деревню снегом, никольцы возили сено с Обора и дрова из лесу, в студеные дни народ отсиживался больше в избах, только парни и девки бегали на посиделки — этих никакой мороз не удержит. Недовольные закоульцы все еще гуторили, что их обошла судьба, по-прежнему ворчали на Мартьяна Алексеевича. Глухо покашливая, Епиха поговаривал уже о новой весне, а кузнец Викул начинал понемногу ладить разбитые плуги и бороны.

Гриша Солодушонок остепенился, хотя и не перестал пить тайком от людей… Егор Терентьевич уговорил Гришу жениться на Марфиной Марье, и, хотя эта скромная девушка ничуть его не привлекала, он женился на ней — с горя женился, Фиске назло. Он не любил тихую Марью, не уважал ее, называл за глаза, в кругу своих приятелей, мокрой курицей. Жизнь у Гриши пошла обидная. Марья ничего не понимала в делах своего мужа, не совалась в них, — знай себе работает, и довольна этим. Она попала к справным людям, кругом нее достаток, мужика ее все уважают, — чего ж ей больше?

Гриша целые дни проводил в конторе: дома все равно не усидишь, делать нечего. В конторе подсчитывали окончательно годовой доход артели, разносили заработок по трудовым книжкам. Вечерами Гриша изредка шел в клуб — на какое-нибудь собрание, но в клубе скучно, пусто, холодно. Холодная и вялая жизнь кругом, — будто зима все приморозила.

Порою Гриша ехал один или с Епихой в район либо в Хонхолой на машинно-тракторную станцию. Вот там действительно была жизнь — в МТС! Над огромным гаражом стоял неумолкающий стукоток — тракторы ремонтировали на полный ход. Гриша искрение завидовал всем этим парням, изучающим тракторную науку. Он сам бы не прочь пойти на курсы, — до чего здесь весело, оживленно, не пахнет мертвечиной, зимней спячкой… Никишке некогда было скучать.

С утра он проводил несколько часов на ремонте, подле трактора, потом шел с ребятами на курсы — слушать механика, записывать в тетрадку новый урок. Время было заполнено целиком, и дни мелькали один за другим неприметно.

День ото дня глубже погружался он в книжку «Автомобиль», сидел долгими вечерами при свете горящей под высоким потолком общежития электрической лампочки, — МТС обзавелась своей динамкой, — шевелил губами, уходил с головою в диаграммы и чертежи.

Все это время Никишка был неразлучен с Грунькой. Они по-прежнему сидели в классе за одной партой, он помогал ей разбираться в учебниках, в объяснениях учителя, оба радовались успехам друг друга.

К середине зимы Грунька сильно шагнула вперед, — куда девалась ее прежняя робость перед трудностями тракторной науки, теперь уж ей не приходилось кусать от злости губы, повторять: «Неправда, добьюсь!» Она добилась понимания, и это, казалось ей, было самое важное. Остальное приложится — она уж не отступит, не остановится на полпути. Она чувствовала, что самое тяжелое уже позади, и уверенно шла вперед, накапливала необходимые знания. Она втайне гордилась своей победой, тем, что к весне все девки родной деревни увидят первую Никольскую трактористку на высоком сиденье за рулем, — недаром она постоянно помнила слова брата Епихи о ее ответственности перед всем девичьим племенем.

Прошлое ушло из Грунькина сердца безвозвратно, — когда-когда это было, и не припомнишь! Тайная ее гордость и радость просились наружу, искрились веселым огоньком в глазах, румянцем на щеках, играли улыбкой в уголках губ. И когда Грунька заявлялась по субботам домой, Епиха, обнимая ее, шутливо тискал, хлопал по спине, заглядывал в глаза:

— А тебя, сестренка, не узнаешь! Курсы тебе в пользу пошли! По-прежнему Грунька и Никишка тянулись друг к другу. Он чаще стал навещать ее в девичьем общежитии и уж, конечно, не мог допустить, чтоб в субботу она шла домой одна, без него.

На хонхолойском хребте, где постоянно ударял им в грудь, захватывая дыхание, злой ветер, Никишка брал свою подругу под руку, да так и не отпускал до самой околицы.

Они много говорили по дороге — об ученье, о механиках, о тракторах, о ребятах. Но больше всего о жизни вообще, о разных разностях, и обоим было в эти минуты тепло и радостно, и смешно, и почему-то немного грустно…

Перед масленицей, когда в воздухе уже чуть повеяло весною, на самой верхушке хребта Грунька, зардевшись, дала Никишке слово стать его женою.

Над древним Тугнуем просыпалась весна. Старик лежал еще в глубоком сне, прикрытый белой простынею снегов, но день ото дня над ним голубела чаша бездонного неба, и казалось, что глубокому сну приходит конец: просыпаясь, старик нечаянно двинет ногою, и у далеких бурятских амбонов, в открытой степи сползет напрочь белая одежка и приоткроет неистовому вешнему солнцу могучую грудь Тугнуя…

Никогда, кажись, семейщина не видела такой суматохи перед вёшной, как в этот год. Раньше, в единоличном жительстве, все было просто и понятно: приготовил перед самым севом мужик телеги, починил сбрую, свез в кузню плуг, — чего еще больше? А теперь загодя, за много недель до выезда в поля, артельное начальство принялось хлопотать и насчет плутов, и насчет сортировки семян, и, главное, насчет того, чтобы каждый артельщик был обучен своему делу и заранее знал свое место. Иные старики склонны были приписывать эту, им казалось, преждевременную суету докучливости и непоседлости Епихи. Но то же происходило и у закоульцев: сам начальник Полынкин взял под наблюдение Мартьяна Алексеевича, часто навещал закоульскую контору, нажимал, и Мартьян Алексеевич тянулся за красными партизанами, — ему больше ничего не оставалось делать: Куприян Кривой поджал хвост, и трескучий, торопливый его говорок смолкал, когда на пороге правления появлялся Полынкин в длиннополой серой шинели. А старый Цыган в такой час обходил контору далеко по заречью. Он не отваживался попадаться Полынкину на глаза, не говоря уж о том, чтоб зайти, как прежде, встрять в разговор, потолкаться среди колхозников, пустить слушок… После того случая с трактором на Дыдухе он стал очень осторожен, но тайные его встречи с Мартьяном Алексеевичем не прекратились…

Суматоха началась задолго до весны. Из района, из Мухоршибири, требовали народ на ученье, на какие-то курсы. Старичье ворчало: мало им, дескать, учить одних сопляков с тракторами управляться, за бородатых мужиков взялись. Народ мало-помалу возвращался с лесозаготовок. Ананий Куприянович и Олемпий Давыдович уехали в Мухоршибирь на две недели: хозяйственные эти мужики должны были прослушать беседы агронома, — с весны им доверят наблюдение за качеством полевых работ, проверку созревания зерна, заботу о богатом урожае. Корней Косорукий, бригадиры Ванька Сидоров и Карпуха Зуй, Хвиеха — да мало ли всех-то — пошли на курсы, открытые при МТС для подготовки колхозных руководителей. Но самая большая честь выпала на долю пересмешника Мартьяна Яковлевича: его вызвали на областную опытную станцию, куда-то за сто верст, — настоящим агрономом должен вернуться оттуда партизанский полевод. Епиха и Гриша Солодушонок, не без помощи Анохи Кондратьича, вспомнили, как норовил Мартьян всяческую полезную новину, перенятую в чужих краях, в свое хозяйство перенести, как он пчел расплодил и медком добрых людей угощал. Да и сам знал Епиха об этой страсти Мартьяна к новому, — не вместе ли они, еще при покойнике Алдохе, начали войну с прадедовской двухполкой, первые кинулись в бой с допотопными навыками семейщины? Мартьян Яковлевич с радостью принял почетное назначение. Покусывая кургузую свою бороденку, он посмеивался: