Алексей Иванов - Броневая рапсодия

Трех сыновей — Евгения, Александра, Петра — растил гомельский учитель начальной школы Илья Устинович Лизюков. Рано овдовев, он заменил им мать. Пестовал детей за двоих по-мужски. Как успевал? Ночами, просыпаясь от воя непогоды, Саша видел отца склонившимся у лампы. Он то проверял тетради, то читал книги, то писал что-то для уроков или латал-штопал прохудившуюся одежонку, обувь, стирал, гладил тяжелым углевым утюгом…

— Ты прилег бы, отдохнул, — просил Саша.

— Спать, сынок, не снопы вязать. К подушке прислонился, вот и освежился, — отвечал Илья Устинович, — Силы в человеке, как воды в роднике: чем больше черпаешь, тем крепче становишься. Главное, где и для чего черпаешь!

Мальчики рано испили из отцовского «родника», приобщились к его необычным просьбам: «Женя, сходи-ка к проходной завода Фрумина. Тебе передадут тетради рабочих из воскресной школы», «Саша, помоги отнести обед для дяди Буташевича в железнодорожные мастерские». Мальчики бойко шагали мимо полицейских, мастеров-осведомителей, которым в голову не приходило, что дети учителя, человека почтенного, уважаемого, пронесли в обычных тетрадках письма рабочих-корреспондентов для нелегальной типографии, расположенной в ту пору в дворовом подвале дома лесоторговца на углу Гуменной и Троицкой улиц, где неподалеку тогда жили Лизюковы.

Шли годы. Старшие братья стали юношами.

Наступила весна 1917 года. Гомель превратился в арену бурных событий, В городе сложилась сильная большевистская организация, развернувшая активную политическую деятельность. Отсюда протянулись нити связей в Петроград, Москву, Киев, по всей Могилевской губернии, а также в ставку верховного главнокомандования. Тогда в семье Лизюковых впервые услышали о товарище Михайлове. От его имени оповещали надежных людей о готовящихся забастовках, маевках, собраниях. Кто он, Михайлов? Как-то Саша спросил об этом у отца.

— Лично не встречал, — ответил Илья Устинович. — Говорят, его прислал в наши края Ленин. Михайлова дважды приговаривал царский суд к смертной казни. Придет время — узнаешь его настоящее имя, будешь гордиться тем, что не обошло тебя счастье: ты выполнял, пусть небольшие, поручения такого человека.

Не мог догадаться тогда гомельский парнишка, что ему выпадет и большее: лично узнать товарища Михайлова в замечательном советском полководце М. В. Фрунзе, а потом учиться несколько лет в военной академии его имени.

Сгущались тучи контрреволюционных мятежей. Темными августовскими ночами застучали по рельсам эшелоны. Из теплушек неслись залихватские песни, конское ржание. У классных вагонов — золотые погоны, аксельбанты, звон шпор, сабель. Корниловцы!

Комитет на срочном заседании постановил: «Дальше Гомеля не пускать. С солдатами, казаками провести работу, открыть им глаза». Застучали колеса потише, а потом вовсе замолкли. Двадцать пять эшелонов застыли в тупиках и на запасных путях. Поездные бригады неторопливо копались на паровозах. Между тем вдоль составов ходили кому было поручено комитетом. Среди них и молодые гомельчане Николай Пенежко, Александр Лизюков и другие. Для вида заглянут в буксы, брякнут крышками а потом:

— Служивые, махорочки не найдется?

— Закуривай, мастеровые, не жалко. Скоро тронемся?

— Куда это вы собрались?

— Немецких шпионов давить.

— Что ж вы, вояки, от фронта мотаете в другую сторону? Вас ведь своих бить везут…

Как-то напоролись на поручика. Тот выхватил маузер, бросился на Пенежко. Не ударь Саша под офицерский локоть, лежать бы стрелочнику на шпалах. Едва его уволок от беды подальше. Осталась на щеке отметина. Только корниловцам не полегчало. Ни один из тех эшелонов дальше не тронулся.

Берегли гомельские большевики людей как могли. За каждого человека боролись. Вселяли веру в то, что новую, светлую жизнь надо строить справедливо, чтобы она была очищена от жадности и злобы, других недугов. Может быть, именно этим объясняется дружный напор рабочих, ремесленников, разночинцев на демонстрациях, маевках, перед которым часто пятились лавочники, фабриканты, лабазники, их челядь.

Недаром в октябрьские дни без сопротивления разоружили полицию, упразднили городскую думу и обнародовали: «Президиум исполнительного комитета Гомельского Совета рабочих и солдатских депутатов доводит до сведения: 1) вся власть в Гомеле перешла к Совету рабочих и солдатских депутатов…».

Эти крупные, как театральные афиши, листы расклеивал вместе с отцом и старшими братьями семилетний Петруша. Тогда же простились с Евгением. Ушел он добровольцем с отрядом Красной гвардии.

Время набирало скорость. Враги внешне пятились, а скрытно перестраивались, готовились. В ресторанах и загородных дворцах, на свадьбах и похоронах устанавливались связи, плелась паутина мятежников, намечались центры руководства заговорами. Невидимая и неслышимая работа. Заметить ее было нелегко.

Едва стала налаживаться жизнь, как в Гомель вступили кайзеровские войска. Оккупанты принесли кабалу потяжелее царской. Все стало «ферботен» (запрещено). За нарушение людей отправляли за колючую проволоку или под трибунал, у которого была одна кара — расстрел…

Короткая пулеметная очередь оборвала воспоминания Лизюкова. Изготовившись к стрельбе, Александр осторожно выглянул из-за мешка с песком. Темные фигурки осаждающих гостиницу перебегали от укрытия к укрытию. Ближе и ближе. Уже слышны голоса. Приземистый длиннорукий человек в офицерском френче, размахивая наганом, торопил:

— Заходи правее!

«Мачигин! — узнал Лизюков бывшего командира 68-го стрелкового полка 2-й Тульской бригады, — Тоже сменил кожу. На митингах разливался соловьем про свободу, равенство, братство. Теперь ясно для чего».

Мачигин, Степин и другие офицеры царской армии до середины марта 1919 года тихой сапой разлагали батальоны, подразделения разведчиков, артиллеристов. Возглавлял заговор начальник хозяйственной команды 67-го стрелкового полка Стрекопытов, один из руководителей полесского повстанческого комитета, имевший крепкую связь с белогвардейским «Союзом спасения родины и революции».

Бывший штабс-капитан с тонким расчетом выбрал интендантскую должность. В руках заговорщиков оказалось снабжение частей, подразделений. Оборотистый снабженец быстро договорился с местными торговцами, сельскими богатеями, уголовниками. Начались тщательно спланированные акции: вагонами исчезали продовольствие, снаряжение, обмундирование. Заметая следы, подчиненные начхоза торопливо, первыми докладывали о пропажах в ЧК, представляли «неопровержимые улики» на расхитителей. Так под трибунал попал и стрелочник Николай Пенежко, у которого, после того как он сопровождал вагон с продовольствием для госпиталя, обнаружили в будке куль муки, ящик с тушенкой.